Индейцы созерцают ангельские Сущности
и божественные Качества посредством разного рода
животных и феноменов природы.
Фритьоф Шюон
В глубокой медитации вы знаете,
что деревья равны вам,
что все животные, птицы и камни равны вам.
Бхагван Раджниш Ошо
Этот мир – в Боге.
И нет Бога вне мира, сотворенного Им…
В медвяном ночном дожде я вижу Бога, верю в Него.
Я верю в родник, бегущий с горы.
Я верю в вольный ветер, веющий в степи…
Вне этого для меня нет Бога.
Аскар Сулейменов
На одном из сайтов, перепечатавших мою статью о волчьей и шакальей собаках, некий муслим оставил комментарий: «Эти тенгрианцы никак не поймут, что мы – человеки (адам), а не животные (хайуан)». Слово «хайуан» прозвучало почти как ругательство. Что касается тенгрианцев… Мне уже приходилось объяснять, в наше время настоящих тенгрианцев нет, т.к. эта изначальная общечеловеческая Традиция слишком высока и чиста для современного человечества.
В храме или в супермаркете – человек всегда остается самим собой, вера человека не может быть больше его самого, и довольно часто приходится видеть, как религия становится предметом потребления, объектом торговли, орудием манипулирования или способом компенсировать комплекс неполноценности. Мы можем быть мусульманами, атеистами или агностиками, но помнить о сокровенном – это значит всегда быть согретым теплом очага, зажженного тысячи лет назад.
Тенгрианская традиция отличается от эсхатологической религии Последнего Откровения манифестационизмом: Высшее начало в этой традиции манифестирует, проявляется, воплощается в мире. Ислам же придерживается креационизма: Бог творит мир из ничто, оставаясь трансцендентным, абсолютно удаленным от него. Человек, в свою очередь, как наместник Аллаха на земле поставлен над тварным миром.
Эзотерический (суфийский) ислам стремится смягчить этот жесткий креационизм, по-своему интерпретируя кораническое «Я ближе тебе, чем твоя яремная вена» (50:16). Да и антропоцентризм ислама ставится под вопрос хадисами вроде следующего: «Муравей укусил одного из великих пророков древности, и пророк повелел сжечь жилище муравьев; тогда Бог открылся ему, говоря: тебя укусил муравей, но ты сжег тварей (таких же, как ты сам), которые праздновали во славу Господню». (Изречения Мухаммада. Исламабад: Академия Дауа. 1994. Изреч. № 46).
И все-таки суфию Идрис Шаху не нравится этимология слова «суфий» от «суф» – «шерсть», связанная с животным символизмом и напоминающая о шерстяных, точнее, войлочных одеяниях и одеяниях из шкур суфийских дервишей средневековья.
Возвращаясь к нашей теме, тюркская культура охотников, скотоводов и воинов не просто хорошо знает жизнь природы из повседневных наблюдений, но и остро ощущает интуицию единства всей органической жизни, сотворенного мира, всех существ, которые как и человек рождены для жизни и смерти. Кажется, писатель-натуралист Сетон-Томпсон сформулировал парадоксальную мысль: «Нет человека добрее, чем настоящий охотник, тот, кто охотится ради пропитания, а не ради забавы». Любовь такого охотника к живой природе – это не абстрактный принцип, а постоянное состояние человека, который воочию видит радости и трагедии из жизни зверей, понимает, что и сам он в любой момент может оказаться чьей-то добычей.
Но слушая казахские кюи о животных и птицах, невозможно избавиться от ощущения: тонкое знание поведения животных, откровение единства органической жизни и братства в смерти – это еще не все. Есть нечто более глубокое и сильное в отношении кочевников к природе, что заставляет наших «друзей» из среды академического российского востоковедения морщить «арийские» носы: «Тюрки еще не выделились из природы».
М. Элиаде, всегда выступавший против цивилизованного третирования древних традиций «неисторических» народов, напрямую связывает животный символизм христианства (в котором евангелисты, например, символизируются зверями и птицами) с подобным символизмом «охотничьих» религий древности, основной чертой которых является «мистическая солидарность между человеком и животным».
Анализируя шаманский костюм, изображающий зверя или птицу, а также обычай шамана имитировать голоса и повадки птиц и зверей, М. Элиаде отказывается рассматривать это явление как одержимость (психическое заболевание) или как регрессию к более низкому биологическому уровню. «Язык животных является только вариантом «языка духов», тайного шаманского языка… Присутствие духа-помощника в облике животного, диалог с ним на тайном языке или воплощение шамана в этого духа-животного – это дополнительные доказательства того, что шаман способен покинуть свое человеческое состояние, т.е. что он может «умереть»… Каждый раз, когда шаману удается проникнуть в образ бытия животного, он как бы восстанавливает ситуацию, существовавшую в те далекие мифические времена, когда еще не произошел раздел между человеком и животным миром» (Элиаде М. Шаманизм: архаические техники экстаза. Киев: София. 1998. С. 77).
Разговор шамана с животным, их дружба – это мистическое явление, составляющее доэкстатическую фазу ритуала. «Шаман не может покинуть свое тело и отправиться в мистическое путешествие, пока не обретет, благодаря своей близости с животными, непосредственность и блаженство, которые недостижимы в его мирской повседневной жизни. Полученные в результате дружбы с животными существенные переживания выводят шамана из общего состояния «падшего» человечества и позволяют снова войти в illud tempas, описанное райскими мифами» (Элиаде М. Мифы. Сновидения. Мистерии. М.: REFL-book. 1996. С. 67).
Образы казахского Жеруюка, где жаворонок вьет гнездо на спине у овцы, и христианского рая, в котором мирно сосуществуют лев и ягненок, восходят к одному представлению. В этом ключе следует понимать и скифский звериный стиль, и многочисленные «животные» метафоры тюркской традиции, и иерогамию (священный брак) героя-первопредка с волчицей, змеей или лебедью в тюркских генеалогических легендах и эпосах, и казахские «звукоподражательные» имитациооные кюи о птицах и животных.
Как показывает М. Элиаде, поведение шаманов, если рассматривать его с их собственной точки зрения, является проявлением высшей духовности, выразителем последовательной идеологии немалого величия. «Мифы, на которых построена эта идеология, принадлежат к самым прекрасным и глубоким мифам из существующих; это мифы о рае и падении, о бессмертии изначального человека и его беседах с Богом, о происхождении смерти и открытии духа (в любом смысле этого слова)» (Там же. С. 77).
Шаман владеет тем же искусством, что и Соломон / Сулейман, в исламе признаваемый пророком. Он знает язык животных, прежде всего язык птиц, т.е. он познает тайны Природы, обретает пророческие способности. Иначе говоря, человек может вступить в общение с животным, растительным или минеральным миром, только вернув себе состояние райского Адама, человека до грехопадения, знавшего имена всех сущностей.
Овладевая языком животных или птиц, подражая им, человек вступает в диалог не просто с конкретным живым существом, равным ему по происхождению, но и с высшей реальностью.
Традиционалист, исследователь ислама и других традиций Ф. Шюон, оставивший цивилизованный мир и свое имя, чтобы последнюю часть жизни провести среди индейцев-сиу, цитирует письмо Джозефа Э. Брауна: «Для тех, кто смотрит на традиции краснокожих со стороны или глазами образованного разума, часто бывает трудно понять их пристрастие к животным и озабоченность по поводу всех вещей во Вселенной. Но для этих людей, как и для всех традиционных людей вообще, каждый сотворенный объект является важным просто потому, что им известна метафизическая связь между этим миром и Миром реальным. Ни один объект для них не есть то, чем он кажется, но является лишь тусклой тенью Реальности. По этой причине каждый сотворенный объект есть wakan, т.е. священный, и обладает силой в соответствии с благородством той духовной реальности, которую он отражает,… и каждый объект вызывает уважение, поскольку особая сила, которой тот обладает, может быть передана человеку, ибо всякая вещь находит себе двойника в человеческой душе» (Шюон Ф. Очевидность и тайна. М.: Номос. 2007. С. 109).
Ту же истину индуизм понимает так: существует множество миров, связанных между собой через центр, подобно тому, как бусины нанизаны на нить или кольца детской пирамидки надеты на ось. В нашем мире человек являются субъектом, способным познать себя и мир, реализовать архетип Царя мира, отождествиться с его Центром. Но эта способность является виртуальной, ее реализует лишь тот, кто движется по Пути инициации, основная же масса людей, особенно в нашу эпоху, не реализуется духовно, оставаясь на периферии реальности. В других мирах не человек. а другие существа или природные феномены являются субъектами. Миры могут сообщаться друг с другом только через ось, своими центрами. Соответственно человек способен вступить в контакт с другими мирами, только реализовав свою субъектность, встав в Центр мира.
Поэтому шаманы на первом этапе своего путешествия в духе отправляются к Центру мира, к Мировому дереву, а уж затем по вертикали оси попадают в верхние или нижние миры. Мирадж пророка Мухаммада построен по этой же двухступенчатой модели: с периферии мира к его Центру. а затем вверх по Оси. Коркут поздних легенд, побывав во всех углах мира, возвращается к центру мира – на Сыр-Дарью. Здесь, плавая по реке, он исполняет кюи, при звуках которых замирают животные и весь мир, останавливается время.
Казахские музыканты – наследники Коркута – не просто имитировали в музыке повадки, движения и голоса гуся, лебедя, верблюдицы, соболя, медведя, собаки. скакуна и т.д. Являясь людьми Традиции, прошедшими духовную инициацию, они за жизнью существ нашего мира проницали другую реальность, угадывали, расшифровывали надчеловеческий священный смысл, проекциями которого на человечес кий план являются обычные животные, птицы или стихии. Они «глазом сердца» прозревали качества, силы и аспекты, отражением которых являются эти существа и феномены. Так понимаемый Камень способен одарить человека своей надежностью и постоянством, Волк – неукротимостью и верностью в дружбе и любви, Гусь – жертвенностью и храбростью, Лебедь – чистотой и высотой помысла…
Наверное, вершиной казахской традиционной музыки о природе является кюй Таттимбета «Саржайляу». По словам кюйши и писателя Таласбека Асемкулова, этот кюй воспевает не конкретную «золотую летовку» нашего физического мира, а красоту и гармонию мира, недоступного земному человеку. Подтверждением такой интерпретации кюя является утраченная в устной передаче техника этого произведения, построенная на постоянном использовании не чистых тонов, а ¾ -тоновых и обыгрывании тембра. Техника, которую из зафиксированных в аудиозаписи мастеров шертпе-кюя, ближе всего пытался воспроизвести Магауя Хамзин.
Индийский суфий и музыкант Хазрат Инайят Хан в своей работе о воспитании детей пишет: «Для умственного развития ребенка величайшее значение имеет знакомство с природой. Его не следует облекать в форму урока; это следует делать во время дружеской беседы. Расскажите ребенку о растениях, деревьях, насекомых, птицах, животных… Это пробуждает его интерес, и это развивает его знания, это углубляет его чувство природы; позже это достигает кульминации в пробуждении способности общаться с природой, что является главным для каждой души в ее духовном развитии. Душа, не близкая к природе, пребывает вдали и от того, что мы называем духовностью…» (Хазрат Инайят Хан. Очищение ума. М.: Сфера. 1999. С. 154).
Цитируемые строки были написаны в начале ХХ века. Запертые в городах, наши дети как никогда в истории человечества далеки от природы. Многие никогда не были в диком лесу, не видели свободно текущего ручья, не собирали диких ягод или урюка, не гладили овец или жеребят и даже не копались в огороде. И даже оказавшись в горах или в степи, дети часто остаются мыслями в ТВ и компьютере, не воспринимая открывшийся мир как заслуживающий внимания. Быть может, кюи о животных, наряду с лучшими передачами Animal planet или National geographic например, – это последнее для наших детей окно в «царство Природы, рассматриваемой как величавое, беспредельное и чистое одеяние Божественного Духа» (Шюон Ф. Очевидность и тайна. С. 115).
2012