Зира Наурзбаева
КАК МОЙ ВЗРОСЛЫЙ ДЕДУШКА ОБЗАВЕЛСЯ «МАМОЙ»
Западно-Казахстанский областной архив прислал копию личного дела моего деда по маме Бекбулатова Самата. Читаю написанную на казахском языке автобиографию от 10 ноября 1941 года. Семейное положение дед описывает так: «Среди родных врагов (врагов народа. –
З.Н.) нет, если не считать лишенных голоса. Родной старший брат – член партии. Заведующий фермой в совхозе. На иждивении у меня приемная мать. Член партии с 1926 года. Она забрала меня из детдома и воспитывала. Кроме матери у меня семья 4 человека. Жена – дочь крестьянина-бедняка».
Самат-ата родился в 1909 году, в 7 лет остался круглым сиротой, батрачил (в том числе у своего родного дяди-богатея Айболата, скорее всего, именно он был лишен избирательного права, но от конфискации племянник его уберег). В детдом Теректинского района ЗКО С.Бекбулатов попал в 1925 году, будучи уже шестнадцатилетним парнем. Там с ним считались, об этом говорит такой эпизод. В детдом поступила найденная на улице двухлетняя девочка, Самат стал заботиться о ней, считал ее названой сестренкой. Позже директор детдома и его жена решили удочерить девочку и просили на это разрешения у ее «старшего брата».
Из детдома Самат-ата в 1927 году по направлению комсомольской организации уехал в Россию, в город Вятка, работал там на кожзаводе и параллельно учился на профтехнических курсах. Это все указано в той же автобиографии и в общем соответствует рассказам нашей бабушки. Так о какой приемной матери, взявшей его из детдома, пишет Самат-ата? Причем пишет так подробно, гораздо подробнее, чем о своей собственной семье, – может быть, потому что она тоже член ВКП(б), и это плюс для партийного работника?
На самом деле, конечно, никакой приемной матери у нашего ата не было. Ани (татар. «мама», так ее называла моя Әже, настоящее имя я узнала только в 2024, на кладбище в Джамбейты) была кухаркой в детдоме. Она была одинока, лишилась единственного ребенка: трехлетний малыш забрался на подоконник второго или третьего этажа детдома, увидел идущую через двор мать и шагнул к ней в окно.
Году в 40-м оказавшаяся на пенсии Ани по каким-то своим делам приехала в Джамбейты (Жымпиты), встретила на улице нашего ата (а может быть, специально пришла к нему в контору) и осталась у него в семье погостить. Близких у старой женщины не было, и так получилось, что она загостилась. Из уважения к возрасту ее стали называть Ани – Мать. Поскольку в Джамбейты Самат Бекбулатов со своей семьей переехал во второй половине 30-х, никто толком его семейных обстоятельств не знал, все стали считать старуху его матерью. Ани вслед за окружающими и сама поверила в это.
В сентябре 1942 года наш ата ушел на фронт, а его жена (о детстве нашей Әже, о голодоморе) осталась с неожиданно обретенной после десяти лет замужества «свекровью». Причем со свекровью весьма властной и капризной. Наша мама со смехом вспоминала, что Ани любила «внуков» и «правнуков», но требовала, чтобы к ней детей подводили чистенькими, сопливых и неряшливо одетых малышей к своей особе она не допускала.
«СВЕКРОВЬ» МОЕЙ ӘЖЕ
Ани была рослой и крепкой старухой. Как-то от мороза заклинило входную дверь дома, точнее служебного дома. Дети хотели выйти «до ветру», Аже вместе со своей субтильной подругой Марзией, жившей в соседней комнате, долго и безуспешно пытались открыть дверь. Они старались действовать как можно тише, чтобы не потреводить дневного отдыха Ани. Но Ани все-таки проснулась от мышиной возни в сенях и окрикнула невестку. Женщины обмерли, но Ани не стала в этот раз долго ругаться, а вышла и одним рывком открыла дверь.
Несмотря на возраст, коммунистку Ани назначили заведующей ясли-сада Джамбейты. Скорее всего, она сама его и организовала. Порядок был идеальный. Весь персонал трепетал перед заведующей и работал в полную силу. Детей в садик брали чуть ли не новорожденных, но мокрыми они не лежали и не ползали, их рано приучали к горшку. Даже кухарка и посудомойка, закончив основную работу, занимались грудничками: садились на пол, вытянув вперед ноги, клали на ноги подушку, на нее младенца и укачивали. Дети постарше занимались подготовкой к школе.
Жизнь детсада была организована строго по расписанию, при этом в садике ни у кого не было часов. Вопрос решался просто: через два-три дома у одного аксакала были наручные часы, и мою маму – воспитанницу садика – то и дело отправляли узнать у него время. Почему именно мою маму? Аксакал любил, как почти все, нашего погибшего на фронте Самата-ата, а потому терпеливо относился к визитам его дочери.
Ключи от кладовки с продуктами Ани носила у себя под косой, никому кроме своей маленькой внучки не доверяла. Если она заболевала, то наша мама приходила в детсад с ключом, самолично три раза в день открывала кладовку, взвешивала и выдавала кухарке продукты строго по списку. Рассказывая нам об этом, мама со смехом отметила: «Вот как они все слушались Ани. Сейчас понимаю, это была странная картина: четырехлетняя девочка выдает продукты, хранит ключ. Но зато никто продукты не воровал, в те голодные послевоенные годы в нашем ауле в детсаду дети получали полноценное питание, даже какао мы регулярно пили».
При всей своей коммунистической принципиальности Ани нравилось чувствовать себя богатой. Наверное, сказывалась жизнь, прожитая в нужде. Она получала зарплату и пенсию, ни копейки в семейный бюджет не вносила, а копила деньги. За многие годы набралась изрядная сумма, сберкассе Ани не доверяла, носила все свои сбережения, пришпилив булавкой к панталонам. Однажды эта мошна упала в яму в уборной, и Ани ворвалась в дом, требуя достать ее деньги. Никто из семьи не захотел этим заниматься, и Ани пришлось нанять посторонних для этой «операции».
В результате слух о ее казне разнесся по аулу. Да и сама она любила прихвастнуть в магазине своим богатством. В результате в не знавшем криминала ауле какие-то хулиганы пару раз пытались проникнуть в комнату к Ани, выломав сделанное по-аульному неоткрывающееся оконце. Через окно, потому что Ани на правах хозяйки занимала төр-үй – почетную комнату в глубине дома, и чтобы попасть к ней через дверь, нужно было пройти через сени и среднюю комнату, в которых спало человек пятнадцать-двадцать.
Она любила петь. Когда в нашем детстве по радио передавали татарские народные песни, Әже часто узнавала: «Да, вот эту песню Ани хорошо пела»…
Умерла Ани в конце 60-х, ей было за девяносто. Лишь похоронив свекровь, наша Әже согласилась на уговоры своих детей и переехала из Джамбейты в Алматы, где у неё уже было четыре внука.
На могиле в Джамбейты написано: Шагиева Нафиса Тұқфатолла қызы. 1877 — 1968 28-ХІ. Белгі қойған немерелері: Шынболатов Исатай, Бекболатов Мырзахмет (надгробный знак поставили внуки Шынболатов Исатай, Бекболатов Мырзахмет).
Әже говорила: «Не понимаю современных людей, с близкими ужиться не могут. Я тридцать лет ухаживала за татарской старухой, случайная русская бабушка у меня два-три года жилаво время учебного года. родственники оставляли у нас полтора десятка детей, чтобы они в школьном интернате не жили». В этот список Әже не включала выросших у неё в доме родных, двоюродных и неродных племянников мужа, а также их жен и детей. Это была просто ее семья.
На фото: сидит Ани, справа от нее стоит наша Әже, рядом с ней Жания – жена младшего брата Әже, слева с краю Фаруза – жена двоюродного племянника Самата-ата.