Адильбек ИБРАИМУЛЫ
По безлюдной, бескрайней степи мчался одинокий всадник. На фоне синеющего горизонта, где его нечеткая, размытая линия, вовсе расплываясь, плавно переходила в синеву неба, почти сливалась в одно колыхающееся марево, контуры всадника тоже постепенно сжимались в
точку, напоминая муху, попавшую в невидимую паутину. Это когда он скакал по ровной местности, но стоило ему преодолеть очередной бугорок, как в мгновенье ока исчезал из виду, чтобы затем вновь появиться на панораме последующей равнины.
Лошадь под всадником была доведена почти до изнеможения. Ее широко раскрывшиеся ноздри жадно хватали воздух. Соленый пот застилал глаза и, стекая по груди, уходил в подмышечную впадину, взбивался в пену, которая, скользя по таким же потным ногам вниз, словно вата хлопьями слетала с щетки напятника и падала на скудную степную траву.
Еще обильнее пена была в паху коня, но она не стекала вместе с грязным, соленым потом с задних ног, а как бы постоянно взбивалась, делаясь все гуще и гуще.
У всадника лицо было обмотано белой материей. За задней лукой седла было приторочено два больших мешка, по обеим сторонам передней луки – два таких же мешка. В местах, где мешки терлись об кожу животного, также виднелись темно-серые клубочки пены. Из-под подпотника к пупу буквально стекали ручьи пота.
Однако всаднику было не до всего этого. Постоянно подгоняя коня, он думал только о своей конечной цели, поэтому не обращал внимания и на головокружительный зной и суховей, и не жалел бедного животного.
Вокруг раскинулась голая и плоская как стол степь. Казалось, нет ни одной живой души в этом суровом пространстве, только изредка по небу пролетала какая-нибудь одинокая птица. Иногда вдалеке проплывали силуэты заброшенных животноводческих баз, зимовок. Но всадник, чувствовалось, хорошо ориентировался в этой богом забытой глуши, в нужной ему дороге, и не обращал внимания на них – знал, что там все равно никого нет. Знал, что в этих местах, где некогда паслись тучные стада всех видов скота, теперь царствует лишь безжизненная пустыня. Не дай бог, если у путников что случится с транспортом, тут немудрено в скором времени умереть летом от жажды, а зимой – от мороза и стужи. Понимая всю трудность мероприятия, тем не менее этот джигит был не из тех, кто может спокойно сидеть дома. Он представлял свою жизнь только в решительных делах, только в движении. Поэтому в любое время года, когда надо было, оказывался на коне. И сейчас, несмотря на смертельную усталость, скакал, ведомый обыкновенным человеческим чувством необходимости выживания в наставшей суровой действительности.
– Н-ну-у! – всадник подстегнул своего гнедого коня, который под палящим солнцем итак выкладывался из последних сил. Порой человеку казалось, что он не скакал, а плыл в миражном море. От звенящей жары у него потрескались губы, язык будто уже не вмещался в рот. Поскольку в такую дальную поездку выезжал не так часто, только по необходимости, он успевал отвыкать от долгой утомительной скачки, через некоторое время у него все тело уже начинало ныть, сводило ноги. Однако чутье подсказывало – надо потерпеть чуток, до очередного пикета оставалось немного. А там ждет свежий конь, выдастся возможность и малость передохнуть. Но потом опять начнется такая же бешеная гонка до самого вечера, пока не достигнет следующего пикета, где уже предстоит переночевать, чтобы ранним утром вновь продолжить свой нелегкий путь по бездорожью.
– Н-ну-у! – вновь он пришпорил коня, словно желая поскорее спастись от невыносимой жары. Бедное животное издало короткое мучительное ржание, подчиняясь воле хозяина, и мотнуло головой, забрызгав его лицо крупными каплями соленого пота.
Всадник понимал, что конь изрядно устал, но проявляет удивительное упорство, безостановочно преодолевая вот уже километров шестьдесят-семьдесят. Не каждое животное способно на такое. Видимо, за ним всегда был надлежащий уход, в нем постоянно пестовалась выносливость, оно специально готовилось для таких долгих маршрутов.
Далеко впереди, из дымки марева стали вырисовываться очертания землянки. Но она почему-то никак не приближалась, а как бы продолжала колыхаться на одном и том же месте. Всаднику уже с первого появления этого расплывчатого силуэта показалось, что у него тут же иссякли все силы, что он будто не скачет, а топчется на месте. Обессилели оба – и конь, и человек.
Пылающая жара звенела словно натянутая до предела струна домбры. Из всего небесного свода, похожего на раскаленный добела перевернутый казан, будто обильно лились на землю обжигающие лучи. Когда всадник вспоминал, что показавшаяся землянка лишь временное пристанище, что затем вновь придется отправиться в подобный путь дальше, ему становилось не по себе, лицо само невольно морщилось как от боли, хотя ему не впервой приходилось совершать такие мучительные переезды. Но, с другой стороны, стоило ему представить, как впоследствии будет держать в руках пачки хрустящих купюр, в душе как-то сразу светлело. Он еще ниже надвинул на глаза белую ткань, которой вся голова была обмотана как чалмой, поудобнее сел в седле. Издалека он напоминал странствующего дервиша с нехитрым скарбом.
Перед землянкой клубился дым. Мелькали силуэты людей. Один из них вроде пристально всматривался в его сторону, делая ладонь козырьком. Видимо, он не никак не узнавал дошедшего до изнеможения всадника. Только когда тот приблизился вплотную к дому, он наконец узнал его и смело двинулся навстречу. Поздоровался с ним, взял за поводья лошади и повел в сторону землянки. Сначала он отвязал от седла передние мешки, затем помог путнику слезть с коня. С трудом делая первые шаги по земле и прихрамывая, тот доковылял до лежащего недалеко огромного колеса от трактора К-700 и устало опустился на него.
Сняв остальные мешки, встречавший перевел коня под навес, где было несколько прохладно, и привязал его. Седло со всеми принадлежностями оставил сушиться на солнце. Только после этого он обратился к приехавшему:
— Ну, как добрался?
— Нормально. – Путник снял с головы «чалму», вытер ладонью пот со лба, затем провел большим и указательным пальцами по потрескавшимся губам.
— Эй, жена, принеси попить! – пучеглазый, загорелый до черноты хозяин громко бросил в сторону дома.
— Иду, иду, несу! – раздалось оттуда.
— Готов конь? – спросил путник.
— Готов. Попей чаю, отдохни чуток и поедешь дальше.
Час пролетел быстро. Путник почувствовал некоторую бодрость, хотя тяжесть в ногах, во всем теле продолжала давать знать о себе. В своей тарелке он почувствовал себя только когда вновь оказался в седле.
— Ну, в добрый путь! – благословил пучеглазый. – Через пару дней вернешься, даст бог?
— Да.
— На, возьми вот это, – вмешалась жена пучеглазого. – Это сметана, время от времени смазывай губы.
— О, спасибо, это не помешает.
Путник тронул коня. Серый с места резво рванул вперед. И не сбавляя темпа, всадник вскоре скрылся за линией горизонта.
— Бедное животное,.. – пробормотал хозяин землянки.
— Что его жалеть, – отозвалась в недоумении жена, – ведь бог создал животных, чтобы они служили человеку. Ну, помучается немного конь твой, но ведь через дня два опять же вернется к тебе. Да не просто так, кое-что в семейный кошелек упадет. Дай бог, чтобы все на радость детям было.
— Н-н, да-а, – муж буквально промычал в ответ и без всякой цели направился в сторону конюшни. Возражать жене смысла не было. Ведь и на самом деле кормильцем семьи в этой степной глуши был именно серый конь. Тем более хозяину было жалко его.
* * *
Путник посмотрел на часы – стрелка перевалила за одиннадцать, но было еще светло. Он понял, что в центральной части огромного Казахстана день заметно длиннее, чем на юге.
— Потерпим чуть-чуть, осталось недолго, – пробормотал он, подбадривая себя. – Еще два рубежа и будет возможность передохнуть часа три-четыре.
Вся западная часть неба обагрилась в красный цвет, и хотя солнце уже закатывалось, жара по-прежнему не спадала. Раскаленным как в сауне воздухом дышалось с трудом. Иногда перед глазами становилось темно, кружилась голова. Усталость буквально сковала все тело. «Скорее бы рассвело», – подумалось ему. «Какой рассвет, еще солнце полностью не село, – тут же возникал второй внутренний голос. – Ничего, доберусь до старика, там высплюсь вволю. Потом с первым пением жаворонка вновь выступлю в дорогу. Даст бог, завтра после полудня это мучение закончится. Обратный путь будет легким, ибо деньги будут уже в кармане. А когда они окажутся там, появится и второе дыхание, и настроение будет совсем другим…».
Залаяла собака. Всадник очнулся почти у юрты. Увлеченный своими думами, он и не заметил, как проехал последние перевалы.
Из шанырака валил дым, от чего путнику как-то сразу стало радостно на душе. Не потому, что вновь наконец добрался до человеческого жилища, а потому, что из этого жилища показался дым очага, а это для казаха – святой признак. Как обычно, из юрты выбежали два малыша и, раскрыв рты, встав рядом с яростно лающим волкодавом, с удивлением посмотрели в его сторону. «Где же старый?» – мелькнуло в голове у путника, но тут же он заметил неспешно выходящего из юрты старика. Тот, видимо, сразу узнал серого коня, засеменил навстречу.
— О-о, молодец! Прибыл, соколик мой? – он прижался к стремени всадника с радостным возгласом.
— Салям-алейкум! – с трудом выдавил из себя путник. Затем скинул мешки, давившие всю дорогу на колени, и тяжело слез с коня. Бока серого вздувались как кузнечные меха, крупные капли пота падали на землю.
Путник переживал такое же жалкое состояние, как некоторое время назад при достижении первого промежуточного пикета. Точно так же усталость валила с ног, не было никакого желания разговаривать. Малыши продолжали испуганно смотреть на человека с ужасным видом, непонятно откуда появившегося, у которого на загоревшем, сером лице лишь странно блестели глаза.
Припадая на обе ноги, путник дошел до юрты и, упираясь спиной на ее заскрипевший остов, грузно опустился на землю. По привычке вытер ладонью потный лоб и издал глубокий, с шумом, вздох облегчения. В этот момент к нему подошла молодая женщина, молча подала пиалу с кислым коже. Он разом опрокинул в себя бодрящую жидкость и дрожащей рукой вернул женщине. Она исчезла в юрте так же быстро, как и появилась. Мальчишки все не уходили, подозрительно глазели на него словно в пустынной степи встретили хищного зверя.
Тем временем старик повел коня к колодцу, привязал, затем вылил на него два ведра холодной воды, видимо, чтобы сбить с него жар. Животное все норовило опустить голову в колоду с водой, но старик не дал – нельзя разгоряченного коня сразу поить с дороги, можно запалить – и повел в хлев.
Хотя солнце давно спряталось в своем гнезде, вся западная часть небосвода еще долго была окрашена вечерней зарей в ярко-малиновый цвет, затем вся округа стала погружаться во мрак. Только тогда старик, управившись по хозяйству, подошел к путнику, который продолжал сидеть в первоначальной позе.
— Ну, здравствуй, сынок.
— Здравствуйте, аксакал.
— Когда выехал?
— Как обычно, до вас была одна ночевка.
— М-да-а… – старик пристально посмотрел на жалкий вид собеседника и про себя решил больше не беспокоить его расспросами: «Пусть немного отдохнет».
— Эй, вы, там! Приготовьте чай! – он дал непонятно кому адресованное распоряжение своим хрипловатым голосом.
Вскоре все сидели за дастарханом. Сам старик занял почетное место, гость сел слева от него, а малыши устроились между дедушкой и матерью.
— Пей чай, сынок, не стесняйся. Ты с трудной дороги, поэтому тебе надо хорошенько подкрепиться. Насчет коня на завтра не волнуйся, он ждет тебя. Даст аллах, к обеду доставит тебя в Караганду. А на обратном пути твой серый будет уже свеженьким.
Путник поначалу вел себя скромно, но после этих слов старика дал волю своему аппетиту, быстро опустошая пиалу за пиалой, еду в блюде. Пот ручьями тек с его лба. Старик изредка посматривал на эту несколько грубоватую активность гостя. Малыши так же, как и некоторое время назад, удивленно смотрели на незнакомца. Их мать старалась не обращать внимания на его необычное поведение, но женское любопытство все равно часто направляло ее взор на гостя, стремительно поглощающего содержимое дастархана. Наконец тот умерил свою прыть по наполению желудка, и старик, видимо, решил, что пора перейти к продолжению разговора:
— Да, я вижу, долгая езда крепко утомила тебя. – Первая его фраза была как бы приглашением к беседе. Чувствовалось, жизнь в одиноком доме среди бескрайней степи, монотонная круговерть в повседневных бытовых делах и заботах, почти в ограниченном мире и узкой среде, изрядно надоели ему, выматывали не столько физически, сколько морально. Ему всегда хотелось широкого, вольного человеческого общения, он истосковался по простому обмену мнениями, взглядами, которому обычно часто предаются люди его возраста. Но джигит, как ему показалось, был не из разговорчивых. Поэтому старик, многозначно и недовольно кашлянув, отодвинулся от дастархана, но все же продолжил. – Значит, едешь четвертый раз, да?
— Да.
— Трудность путешествия знает только тот, кто этим занимается.
— Устал я. – Джигит достал из кармана курево.
— Сейчас время такое – никто не может спокойно усидеть дома. У-ух… – старик тяжело вздохнул. – Вот уже три года, как мы здесь. Сын мой, непутевый, уехал в Караганду.
— А раньше где жили?
В тусклых глазах старика мелькнуло что-то похожее на огонек. Он обрадовался тому, что путник наконец включается в разговор.
— В Жетысу… – Старик опять глубоко вздохнул. – А потом волей судьбы оказались здесь, а против нее, как говорится, не попрешь…
В это время путник вовсе блаженствовал, пуская под шанырак юрты колечки табачного дыма.
— Доченька, нам с гостем постели на улице, – обратился старик к снохе и стал подниматься с места. Путник последовал за ним, с трудом волоча затекшие ноги и владея своим телом.
Вышли на улицу. Старик направился к коновязи. Джигит двинулся за ним.
— О, жануар отдохнул! – Старик с довольным видом посмотрел на коня, употребляя эпитет, с которым казахи обычно ласково обращаются к лошади. Но джигита волновала не эта сторона дела, для него главное – чтобы она доставила до нужного места и своевременно, чтобы заполучить заветные деньги, а там… – Мой рыжий тоже готов к завтрашнему испытанию, – он кивнул в сторону загона с телятами, где на привязи стоял конь рыжей масти. – Недавно дал ему немного ячменя и специально поставил на отдых до утра. С рассветом напоишь и можешь ехать. Даст бог, к ночлегу должен вернуться.
— Дай бог…
Они легли в постель, которая была разложена рядом с юртой, под открытым небом.
— Я уже в таком возрасте, когда спится мало. – Старик, кряхтя устраиваясь, дал понять, что хочет продолжить разговор. – Думы одолевают, да и печали хватает. Вот они и не дают спать спокойно.
— А что вас заставило переехать сюда из далекого Семиречья? – джигит задал дежурный вопрос, чтобы как-то поддержать разговор и не обидеть старика.
— Вообще-то, я человек невезучий в этой жизни, да прости меня, аллах, за такие слова. Но, видать, от судьбы невозможно уйти. – Из его груди опять вырвался глубокий, тяжелый вздох. – Оказывается, хуже нет оставаться одиноким, без наследника, когда подходишь к последней черте этого света и от могилы тебя отделяет всего один шаг. От некогда большого нашего рода сейчас я единственный остался в живых… – Голос старика задрожал. Лежавший на спине путник невольно повернулся в его сторону и даже в темноте заметил, как крупная капля слезы покатилась по щеке и спряталась в бороде. – Бедный мой сын, как бы я хотел видеть тебя каждый день, какое бы трудное время не выпало на нашу голову!
Некоторое время стояла гнетущая тишина.
— Да, и я был таким же молодым как ты, – продолжил хозяин дома. – И я мог три дня и ночи кряду не слезать с седла… Теперь вот превратился в старика-рухлядь, похожего на яр, неумолимо подмываемый водой…
* * *
Листья благоухающих деревьев распускались с каждым днем. Голубоватые весенние солнечные лучи щедро грели все живое и неживое, вливая в душу и тело какую-то особую бодрость и радость. Будто на всей земле установилось царство добра, милосердия и буйного веселья.
Весьма приподнятым было настроение и у старика Адайбека, который каждое утро по обыкновению выгонял своих овец на пастбище и возвращался домой, когда усталость уже не давала сидеть в седле. Часто с трепетом в душе он смотрел на дорогу, идущую со стороны города. Дома старуха тоже переживала неописуемое волнение, у нее даже морщины на лбу разгладились и в глазах появился блеск. Забылись обычные, повседневные ворчания с жалобами на боли то в одном месте, то в другом.
Тридцать два года прошло с тех пор, как поженились Адайбек и Зупин. Но сколько детей пришлось им похоронить за это время! А ведь она давно могла называться Матерью-героиней, и внуков уже было бы наверняка не один десяток. Однако судьба распорядилась по-своему. Вроде они ничем и никогда не гневили бога. Многие из их детей еще в младенческом возрасте уходили в иной мир, причем не болея: обычно они почему-то плакали всю ночь и к утру навечно закрывали глаза. Односельчане не раз просыпались от жуткого, надрывного плача Зупин, когда умирал ее очередной ребенок, и затем шли в траурный дом.
Когда умирали грудные дети, она каждый раз подолгу не могла приходить в себя, безутешная тоска неделями сжимала как тиски ее израненное сердце, а смерть Куралай, Жасулана и Газиза, которым было по два-три года, казалось, вообще отняла у нее половину жизни. Месяцами она ходила словно помешанная, ее некогда красивое, теперь же неузнаваемо осунувшееся лицо становилось каким-то серым, отрешенным от мира сего. Но особенно сломила родителей гибель тринадцатилетнего Мажита. По рассказам очевидцев, его, упавшего с коня, ошалевшее от испуга животное волоком затаскало до смерти…
С тех пор стоило увидеть Адайбеку и Зупин какого-нибудь малыша, как у них слезы сами собой наворачивались на глаза. Да и соседи как-то стали сторониться их, сами вроде общались с ними, а вот своих детей старались не пускать в их дом, в котором, по их мнению, вселился недобрый дух, пожирающий младенцев. Супруги понимали недомолвку, поэтому каким бы сильным ни было желание порой погладить детскую головку, вдохнуть чистый, ангельский запах ребенка, они огромным усилием воли удерживали себя от подобных действий.
Что и говорить, всевышний умел забирать к себе их детей, но он не скупился и давать их. Когда родители уже подумывали, что жестокая судьба добила их окончательно, что существование больше не имеет смысла, жизнь все же преподнесла еще один подарок – у них родился Кайрат. Только он начал ходить и лепетать, на свет появился еще один сын – Жагипар. Счастью родителей не было предела, они день и ночь молили бога, чтобы он больше не посылал в их очаг свою кару. Изменилось отношение к этой семье и аульчан, они тоже искренне желали, чтобы аллах сохранил жизнь мальчуганам.
Пролетел еще один год. Кайрат уже разговаривал полностью, он ни на шаг не отставал от отца: зайдет тот домой – бежит к нему с подушкой, с ним же всегда выходит из дома и бежит к коновязи, постоянно норовя забраться на лошадь. Чтобы ребенок ненароком не попал под нее, отец первым делом сажал в седло его, потом только взбирался сам.
Как-то в обед к ним зашел незнакомый путник, человек примерно такого же возраста, как Адайбек. Кайрат, как обычно, с возгласом «ата, ата!» побежал навстречу с подушкой в охапке. «О, какой он славный, из него выйдет настоящий джигит!» – вырвался у гостя и он поцокал языком. Малыш продолжал лепетать, засыпая его своими детскими вопросами.
Спустя некоторое время гость уехал, а Кайрата вдруг охватило непонятное беспокойство, он стал непрерывно плакать. Появилась температура, которая поднималась с каждой минутой, и мальчик слег. Адайбеку еще с момента произнесения недавним гостем не понравилось его восклицание о сыне, этот излишний восторг вонзился в его сердце как стрела и оно заныло еще тогда, но он виду не подавал. А сейчас он был почти уверен, что оправдывается его самое худшее опасение – малыша сразил сглаз. Адайбек быстро сел на коня и погнался за путником, который к этому времени успел отъехать довольно далеко. Догнав его, он сходу крикнул: «Мил человек, сын мой заболел внезапно, ты, видимо, сглазил его, вернись, пожалуйста, сплюнь!».
— Я уже покинул аул, возвращаться – плохая примета. Да и мои слова до этого никого не подвергали сглазу! – холодно ответил тот и поехал дальше.
Когда Адайбек в полной растерянности вернулся домой, Кайрат лежал уже в забытьи. Жена, прижав его к груди, буквально воем выла. Единственный сосед по джайляу тоже был здесь. Он как мог успокаивал испуганного Жагипара, который, видимо, чувствовал критичность состояния родного брата и тоже громко рыдал.
С заходом солнца и наступлением сумерек ребенок тихо отошел в другой мир. Для Зупин и Адайбека словно небо свалилось на их головы и придавило всей своей тяжестью. Они плакали навзрыд, убеждаясь очередной раз, что нет проку, никакой справедливости на этом свете. Казалось, жизнь постепенно покидала их сердце и душу. Словно сквозь кошмарный сон родители своими руками похоронили сына, провели все полагающиеся в таких случаях ритуалы.
* * *
Рассказ старика овладел всем существом джигита. Когда повествование дошло до этого места, он сам не заметил, как в унисон рассказчику глубоко вздохнул и даже приподнял голову от фуфайки, сложенной вместо подушки. Машинально стал шарить по карманам джемпера, лежавшего у изголовья, в поисках табака. Старик сделал некоторую паузу, следя за его движениями. Джигит не спеша закурил. Затем, жадно затянувшись пару раз, задал безобидный вопрос:
— Во мне вы, часом, не увидели такого же вредного человека?
— Да ну, что ты! – старик как-то растерялся. – Ты для нас как почтовый голубь, приносящий радость. Если бы мы узрели что-нибудь недоброе, то наверняка сразу отвернулись от тебя. Уж в этом отношении жизнь обкатала и научила меня кое-чему.
— Ладно, лишь бы вреда не было от общения со мной…
— О чем ты говоришь, сынок? В эту трудную пору мы только добро испытываем от тебя, ни о каком вреде не может быть речи. Словно та ласточка из сказки, которая на крыльях доставляла капли воды для тушения пожара, ты добросовестно расчитываешься за каждый день аренды моего коня, а эти деньги в свою очередь позволяют мне кормить и содержать моих детей.
— Но это не значит, что я ангел…
— Ангел не ангел, но ты человек хороший.
— Сам я сомневаюсь, однако.
Оба замолчали. Докурив сигарету, путник затушил ее, вдавив в землю. Старик же, наслаждаясь насваем, набитым за нижнюю губу, смачно сплюнул.
— Я со своими второстепенными вопросами отвлек вас от главной темы. Итак, чем все закончилось? – Джигиту не терпелось узнать, что же было дальше.
Старик теперь уже сидел, поджав под себя скрещенные ноги, он опять вздохнул и посмотрел на мерцающие в темном небе звезды. Веяние легкого ветерка чуть колыхнуло его редкую бородку.
— Нам ничего не оставалось, как благодарить бога за то, что он оставил нам единственного сына. Жизнь текла своим чередом. – Печальный, чуть хрипловатый голос старика завладел всем сознанием джигита, который буквально до недавнего мига желал только одного – завалиться в постель и забыться в крепком сне. Но теперь он явно ощущал, как его душа тоже страдает вместе со стариком…
* * *
Летели дни и месяцы, годы меняли друг друга. Наконец Жагипар, которого родители лелеяли, берегли как зеницу ока, достиг зрелого возраста. Как-то он выдал им долгожданные для них слова: «Ата, я женюсь, готовьтесь!». И старики враз забыли тяготы, трагические периоды прошлой жизни, им показалось, что существование на белом свете все же состоит из радостных моментов. Поэтому-то сейчас некая неведомая сила заставляла Адайбека время от времени поглядывать в сторону дороги, ведущей в город. Ненадолго отвлекало и легкое удовольствие, получаемое от новых порций насвая. Как назло, там, куда он внимательно всматривался, никакого изменения не наблюдалось, не было видно ни одной живой души, будто все вокруг испытывало его терпение. Он вглядывался вдаль до боли в глазах.
Вдруг слух резанул оглушительный грохот. Сознание не сразу разобралось в этом адском звуке. Земля под ногами задрожала как будто на нее упала гора с неба. Пугливая, непослушная кобылица, на которой сидел Адайбек, резко подняла голову как укушенная и подозрительно оглянулась по сторонам. Не только она, всполошились даже овцы, обычно кроткие и равнодушные ко всему. Первой навострила длинные уши белая коза, потряхивая всклокоченной бородой, она долго озиралась в сторону грохота и недовольно фыркала.
К вечеру у Адайбека отяжелело все тело, голова стала чугунной. Он, как всегда в последнее время, причину такого состояния видел в своем возрасте. Поскольку дальше сидеть в седле стало невмоготу, он так и не смог довести овец до привычного рубежа – одинокого куста тамариска – и погнал обратно. Войдя в дом, повелел Зупин постелить и сразу лег, укутавшись в шубу. С трудом она дозвалась его на ужин. Головная боль Адайбека все усиливалась. Он никак не мог взять в толк, в чем же причина, ибо раньше такого с ним не случалось. Ощущение было такое, будто лежал в горячей сковородке, просто не знал, куда себя деть. И сон не шел, да и со старухой вовсе не было желания разговаривать. Его чуть успокаивала лишь мысль о том, что скоро единственный сын должен привести в дом сноху. Как назло, время тянулось медленно, изматывая душу. В кромешной темноте, казалось, даже воздух стал тяжелым, давящим.
Усталые веки Адайбека сомкнулись только под самое утро, и уснул он крепким сном. Его разбудили сильное хлопанье двери и громкий голос жены, которая в чей-то адрес несколько раз повторяла «сейчас, сейчас». Одновременно снаружи донесся звонкий женский голос «Суюнши, суюнши!». Старик сам не заметил, как быстро вскочил с места, почти подбежал к жене, которая суетилась возле двери, пытаясь быстро открыть ее, и стал помогать. Наконец дверь открылась и показалось сяющее лицо соседки Бипы:
— Апа, прибыла невеста! Дайте мою награду за смотрины!
— Бери, бери, солнышко мое! Бери, что душа пожелает! Сегодня, в такой радостный день ничего не жалко.
У Зупин задрожал подбородок, с ее тусклых глаз покатились слезы радости.
От внезапно навалившегося счастья Адайбек буквально потерял дар речи, он стоял как вкопанный. Только когда перед воротами, скрипнув тормозами, остановилась легковая машина, он рванулся в ее сторону, не обращая внимания на то, что выскочил босиком. Но, сделав несколько шагов, видимо, вспомнил о старухе, оглянулся назад. Спотыкаясь, она на ходу засовывала ноги в кебисы. В это время в ворота входили Жагипар и молоденькая девушка. Невесть откуда посыпалось шашу. Лишь теперь Адайбек заметил, что почти все взрослые жители маленького аула уже собрались здесь.
В трех-четырех шагах от него невеста остановилась и сделала низкий поклон в приветствии. От волнения у Адайбека сердце заколотилось, из уст невольно вырвалось радостное «Айналайын!». Своими шершавыми ладонями он провел по шелковым волосам девушки, нежно поцеловал в лоб. Затем обнял и тоже поцеловал Жагипара. Его движения повторяла Зупин, но с закрытыми глазами – ей все не верилось, сон это или явь. Слезы радости продолжали катиться по ее морщинистым щекам. Она тоже долго, не отрываясь, целовала сына, наконец подарившего родителям долгожданное счастье.
— Эй, Зупин, дай нам тоже полюбоваться молодыми! – только после этого настойчивого возгласа своей сверстницы Курбыджан она отпустила сына. Что и говорить, чудная атмосфера торжества, всеобщей приподнятости, чувство удовлетворения от ощущения того, что в конце концов запоздалое, столько лет обходившее стороной сей очаг, счастье улыбнулось-таки уже пожилым супругам, передались всем аульчанам, и они искренне радовались вместе с ними, тут же подключились к приятным хлопотам, стали помогать во всем. Быстро был забит скот, испечены баурсаки. Так же всем миром обслуживались сваты, на славу сыграна свадьба. И жизнь уже довольно престарелых супругов с этого дня приобрела совершенно новый смысл, другую, яркую окраску.
Знаменательное для семьи Адайбека событие совпало с моментом, когда в Сарыозек отовсюду хлынули эшелоны с пугающим видом, с адским, как потом стало известно, грузом. Если атом сравнить образно с исполинским стервятником, то на железнодорожных платформах находились будто их огромные яйца. Они зловеще сверкали на солнце. Эти эшелоны долго не задерживались на станции, их быстро отправляли на Средний Сарыозек, где земля не каменистая как в целом в этих краях, а более песчаная. А в песках, как известно, людей обитает крайне мало, там обычно свой замкнутый, жесткий, изолированный мирок. Видимо, поэтому и выбрали этот район. Плоды открытий, когда-то сделанных учеными огромной державы во главе с Курчатовым, теперь хотели уничтожить здесь, зарыть в эту древнюю землю. Обезвреживание грозного оружия, созданного для массового истребления людей, как будто должно было производиться именно на казахской земле. Хотя погононосители неустанно твердили об «абсолютной безвредности этого мероприятия для населения», оно уже начинало разбираться в тонкостях надвигающейся катастрофы и не совсем верило в пропагандистскую трескотню военных и других столоначальников-чиновников. Ведь даже при зажигании спички в нос ударяет едкий запах серы, что уж говорить о взрыве ракеты!
Здесь уже знали, что к казахскому населению давно сформировалось такое же отношение, как в Америке к индейцам. Для власть имущих судьба целого народа, его марионеточного государства гроша ломаного не стоила. В результате чудовищные драконы непрерывно сползались по железной дороге в Сарыозеке и здесь взрывались. Так на всю округу постепенно распространялось невидимое бедствие, которое проявлялось в виде неизлечимых заболеваний, внезапных смертей, ужасных отклонений у новорожденных.
Глядя на изо дня в день округляющийся живот снохи, Зупин не могла скрывать радости, настрадавшаяся душа ее трепетала от волнения, от ожидания чуда, которое должно было скоро произойти в их доме. Незаметно следила за каждым шагом снохи, чтобы она, не дай бог, не оступилась ненароком, ловила каждое изменение в ее настроении, чтобы вовремя дать дельный совет, прийти на помощь. Ни в чем ей не отказывала, с готовностью исполняла любую ее прихоть – «Сама ведь дитя еще!». С течением времени Гульден освоилась с таким положением, первоначальной робости уже не было, всеми своими мыслями она охотно делилась со свекровью как с родной матерью. По мере возможности сама управлялась по дому, чтобы пожилые люди больше отдыхали, не отвлекались по хозяйственным нуждам. Они же, наоборот, пытались все делать сами, максимально оградить ее от некоторых трудных работ.
Жизнь протекала своим размеренным чередом: днем Адайбек пас своих овец, Жагипар находился на работе, а для свекрови и снохи в это время наступали самые приятные часы тесного общения, взаимных откровенных разговоров. Зупин как могла передавала Гульден премудрости народных обычаев и традиций, учила всему, что должна знать и уметь делать сноха. Свекор по несколько раз в день повторял: «С появлением в доме Гульден, в наши души словно вошла весна». Такое отношение к себе в чужой семье, в новой обстановке наполняло сердце вчерашней избалованной девушки, юной неженки благодарностью к родителям мужа и она во всем старалась отвечать им тем же.
Наконец наступил день родов, с первыми схватками Гульден положили в местную маленькую лечебницу. Зупин, конечно же, переживала радостные минуты, но волновалась больше всех, хотя старалась не подавать виду. Сидя в коридоре больницы, где были слышны стоны и крики роженицы, старуха шепотом молилась всевышнему, чтобы он облегчил ее страдания. Никогда, наверное, Зупин не сознавала, что минуты могут длиться так долго. Как бы она не успокаивала себя, какая-то внутренняя необъяснимая тревога все усиливалась.
Не знали покоя дома и Адайбек с Жагипаром. Старик уже который раз обошел небольшое подворье, бесцельно осматривая свое нехитрое хозяйство, только потому, что не хотелось заходить в дом, а скорее – увидеть гонца с криком «суюнши!» со стороны больницы. Сын же, включив дома телевизор, смотрел на экран, хотя ничего не понимал в происходящем там, ибо мысленно находился рядом с женой.
Схватки Гульден проходили тяжело, она корчилась от боли, когда казалось, что все нутро какая-то сила разрывает пополам. Ее часто колотило как в лихорадке; обливаясь потом, почти в бессознательном состоянии она пыталась сказать что-то, но вместо слов издавался пронзительный крик или протяжный стон, а вскоре все это переходило в некое хриплое мычанье. Вдруг вся боль, все страдания, до этого выматывавшие тело и душу, как-то разом прервались, и она, издав последний оглушительный крик, словно провалилась в успокоительную пропасть. Оторопелая Зупин облегченно вздохнула – чутье подсказывало, что наступил финал заложенного природой чудодейства. Но через несколько мгновений волнение с новой силой охватило ее, почему-то не было слышно крика новорожденного, да и Гульден замолчала. Изнутри палаты еле доносились только перешептывания медиков да шарканье их ног.
Гульден разродилась. Хотя ребенок появился на свет в положенные сроки, у него череп оказался недоразвитым, сквозь красную, почти прозрачную пелену был четко виден мозг. После рождения минуты две он еще дышал, затем сердце его остановилось.
Врачи, никогда не видевшие такое, были в шоке. Однако Гульден пока не знала об этом, находилась еще без сознания. Теперь все свое внимание медики переключили на нее, чтобы поставить на ноги.
…Домой она вернулась вся осунувшаяся, без всякого блеска в глазах. Родители по-прежнему целыми днями крутились возле нее, старались угодить ей по любому поводу, но она поправлялась с трудом, уставала быстро. При стариках пыталась улыбаться, но их опытный глаз замечал все. Жагипар тоже почти не отходил от жены, он с утра быстро справлялся со своими мелкими монтерскими делами в ауле и сразу же возвращался домой, к ней.
Адайбек вновь впал в уныние. Только мысль о том, что дети еще молодые, успеют порадовать внуками, несколько успокаивала. Все же смутная тревога не покидала старика, в последнее время он не столько пас своих овец, сколько боролся с этой тревогой, с постоянно гнетущей печалью. Безутешная тоска буквально заедала. И вот сегодня под грузом тяжких мыслей не заметил он, что оказался у своего единственного спутника в этой степи – одинокого куста тамариска – как опять неожиданно раздался сильный грохот взрыва, от чего задрожала земля и заложило в ушах. Но к этому адскому звуку даже скот стал уже привыкать, ни одно животное не повело ухом, все они продолжали щипать горькие стебли полыни. «Вот уж поистине как в пословице – мышь, родившаяся в мельнице, не боится грохота жерновов», – подумал старик.
В последнее время у самого Адайбека здоровье тоже пошатнулось. Часто одолевала такая головная боль, что радикулит попросту забывался. Но все бы ничего, не такое он переживал, к этому добавилась еще одно волнение: он стал замечать, что в поведении, в характере снохи появились какие-то изменения, однако в чем они конкретно заключались и в чем причина – для него пока оставалось загадкой.
А Зупин внутренне радовалась – женская интуиция подсказывала матери, что сноха снова беременна. Опять пошли томительные месяцы ожидания, старики, как и раньше, души не чаяли в своей любимой снохе и лелеяли добрую мечту. И у Гульден была своя мечта – подарить старикам внука; почти каждую неделю она ходила к врачам, проверялась, консультировалась. Увы, жизнь вновь распорядилась по-своему, и вновь жестоко. Хотя ребенок родился доношенным, в срок, у него печень и почки… находились снаружи, они буквально болтались на виду – невозможно было без содрогания смотреть на такое уродство. И в этот раз родился мальчик, но, увы, он тоже прожил всего несколько минут.
Ужасная картина и днем, и ночью буквально стояла перед глазами Гульден. Сколько раз она просыпалась с криком в холодном поту и выбегала на улицу. Старики как могли заклинали, запугивали непонятную болезнь снохи сами, водили к знахарям, но улучшения не происходило – она часто оставалась безразличной ко всему, отрешенной от окружающей среды. Аульчане рассуждали по-своему, мол, конечно, нелегко бедняжке: за два года родила два раза, а результат вон какой получился, такое горе кого хочешь свалит…
Сегодня с утра задул сильный ветер. Видимо, это был последний буран проходящей зимы, но он словно хотел показать людям, что сезон еще в силе. В буре будто смешались все гудящие, воющие, свистящие, жужжащие звуки. Но сия жуткая какофония напоминала больше внутренний мир обитателей этого небольшого дома, чем жгучий ветер, господствовавший на улице. Лишь вялые движения их говорили о наличии жизни, а так в основном здесь стояла мертвая тишина.
Вдруг открылась дверь и показалась голова председателя: «Салям алейкум»! Затем он без всякого вступления обратился к Жагипару:
— На ферме свет погас, не работают доильные агрегаты. Пошли, придумай что-нибудь.
Жагипар молча быстро оделся, взял сумку с инструментами и последовал за председателем.
В базе от громкой ругани скотников и доярок, от мучительного мычания недоенных коров стоял невообразимый шум. Жагипар первым делом осмотрел щитовую, там вроде все было в порядке. Затем открыл трансформаторную будку, в ней тоже нарушений не обнаружил. Стало быть, есть порыв электропровода на улице, заключил он.
Буря не унималась. Жагипар пошел вдоль линии электропередачи, от столба к столбу, и через несколько пролетов нашел место обрыва. Поручив напарнику найти концы проводов, сам надел монтерский пояс с цепью, на ноги – стальные когти, и стал подниматься по столбу.
Столб, как и все остальные, был старый, с прогнившей подземной частью. Он кое-как выдерживал напор сильного ветра, да и натянутые провода пока не давали падать. Теперь же, когда одного провода не было, а сбоку добавился еще вес в семьдесят-восемьдесят килограммов, столб не выдержал – сломался сразу у самого основания. При его падении порвались и остальные провода, рассыпая по сторонам яркие искры. Истошный крик Жагипара потонул в грохоте упавшего столба.
Когда подбежал испуганный напарник, Жагипар лежал под бревном без движения и тихо стонал. Удар, конечно, был сокрушительный. Товарищ дрожащими руками отстегнул обвитую вокруг ствола цепь и отодвинул столб в сторону. Затем с трудом освободил ноги от когтей, которые глубоко вонзились в ствол, как будто кто-то специально забил их туда. После этого побежал на ферму сообщить о случившемся.
Жагипара доставили в больницу уже бездыханного. Оказывается, в темноте никто не заметил его раны, а они были ужасные: надзатылочная часть черепа вдавлена в мозг, лобная кость расколота, сломаны все ребра, одно из которых насквозь прокололо легкое, раздроблены голени. Изо рта сочилась густая кровь почти черного цвета.
* * *
Джигит, слушавший рассказ, положив руки под голову и затаив дыхание, вздрогнул. От жалости к старику у него будто что-то оборвалось внутри: «Что за проклятая жизнь у человека?!». Ему даже дышать стало труднее, и он сделал глубокий вздох.
В этом месте и голос старика сошел до шепота. Глянув на него, джигит заметил, как у того задрожал подбородок, слезы заполнили тусклые глаза, а губы уже не повиновались ему.
Вновь установилась мертвая тишина. Гостю показалось, что вместе с ним от сострадания ухнул весь мир.
— Когда нам сообщили печальную весть, – вновь заговорил сиплым голосом старик, – бедная Зупин сразу потеряла сознание. Не лучше было и мое состояние – я безудержно плакал от горя, ругал даже бога…
Да, в пылу гнева он оскорблял и всевышнего, но от этого все равно сын не воскрес. «Что плохого я сделал тебе, о боже! Почему же ты посылаешь мне несчастье за несчастьем?!», – возносил он руки к небу, но ответа не было.
Не узнать было и Гульден. Она постоянно плакала, некогда красивое лицо опухло и подурнело. А в день похорон мужа ее не могли узнать даже соседи, угадывали только по длинным косам.
Вечером того дня она исчезла. Искали всем аулом, но не могли найти. Не появилась она и на второй день, и после.
Никто не знал о том, что Гульден была тяжело больна и до этого горестного случая. Еще при формировании в утробе первого ребенка по тысячам невидимых кровеносных сосудов по организму матери распространялась губительная атомная зараза. После того, как ее выписали из лечебницы, болезнь стала набирать силы. Теперь она поразила мозг, в котором постепенно накапливались кристаллики смертоносной соли. Вторая беременность усугубила без того опасное состояние, о чем сама Гульден и не подозревала.
От тяжелого удара судьбы похудевший до неузнаваемости Адайбек кое-как оправился только через месяца два. Кожа да кости остались и у старухи. Она резко постарела, за три-четыре недели поседела вся. Печать печали навсегда осталась на бледном лице старика, он сам физически ощущал, как день ото дня тает, как его гложет горечь неописуемой досады. Было от чего: никогда ему не везло в жизни, и катился он как соломинка в потоке несчастного существования. Как противостоять буре судьбы, где теперь взять для этого силы?
Подобные мысли и сегодня одолевали Адайбека, никак не хотелось оставаться дома, поэтому он, как обычно, погнал своих овец на пастбище. Впереди, все время убегая вдаль, обманчиво мелькал степной мираж. Здесь старику были известны каждый кустик, каждая тропинка, но сейчас он как будто двигался по совсем незнакомой местности. Ему казалось, что раньше с наступлением весенних теплых дней степь оживала быстро, теперь же этого вроде не происходило, на нее давила какая-то тяжесть. Но это было, конечно, восприятие природы только в сознании Адайбека, а так все вокруг шло по своему, веками заведенному порядку. Вскоре он достиг своей обычной цели – куста тамариска – и заметил, что хоть зеленела вокруг вся степь, лишь у его старого спутника почки на ветках оставались нетронутыми теплым дыханием весны. Каждый год кустарник, распускаясь, занимал почти такую же площадь, как добрая юрта, но нынче, похоже, он засыхал – не было видно признаков жизни.
Старик покачал головой. Слез с лошади и потрогал ветки тамариска: так и есть – влаги совсем не чувствовалось. «Боже же, ты мой! – проговорил он сам себе, ссыпая на ладонь щепотку насвая. – Казахи не топят печку тамариском как саксаулом, относятся к нему как к святому предмету. Его веткой и скотину не бьют, и кнутовище из него не делают. Корень этого растения имеет лечебное свойство. Его выкапывают, промывают, затем варят в чугунке, и получается отвар, напоминающий обыкновенный чай. Если из остуженного отвара сделать компресс на обожженное место, оно заживает быстро и без шрама, пусть ожог будет хоть от огня, от кипятка или от горячего масла. Причем через каждое полчаса надо обновлять компресс, тогда результат наступает обычно до недели. Вот какое у этого растения чудодейственное свойство!». В степи Адайбек привык разговаривать сам с собой. Правда, сам не сознавал, кому и зачем адресованы только что сказанные слова. Ему только до боли досадно было то, что все вокруг созданное богом для человека отравляется, уничтожается самим же человеком, что человек совершает подлое предательство по отношению даже к этому удивительному растению, назначение которого, по определению всевышнего, исцелять тело самого венца природы.
Овцы, насытившись, лежали – пребывали в полном покое. Лишь жаворонок неустанно щебетал в небе. Вон со стороны Сарыозека, сотрясая землю и воздух, приближался очередной состав. У Адайбека всплыло в памяти, как он провожал отца на фронт, тогда ему было лет тринадцать-четырнадцать.
На небольшой станции Сарыозека народу было очень много. Или ему так показалось. «Здесь расстаемся, – сказал отец. – Если суждено вернуться – вернусь…». Говорил он довольно долго, а ему запомнились только эти слова. Отцу же не суждено было вернуться с поля брани.
Старик все еще стоял возле кустарника. Отсюда аул сквозь мираж виднеется как через мутное стекло. Вдруг земля опять глухо ухнула, заставив его вздрогнуть от неожиданности. От сильного грохота уши опять заложило и он на мгновенье потерял равновесие. Конечно, старик не знал, что по плану это был последний взрыв ракеты средней дальности…
* * *
Джигит давно забыл о своей усталости. Сие печальное повествование словно выветрило из него весь сон. Под покровом лунной ночи, глядя на причудливые рисунки перистых облаков, он переживал, наверное, самые грустные минуты за сегодняшний день. Как ему было жалко старика! И только сейчас он начал понимать, что главным смыслом жизни человека, как и всего живого, все же является продолжение рода. Осознав эту внезапно посетившую его истину, он загрустил, теперь ему стало жалко себя за свое малорезультатное времяпровождение. Но его мысли опять нарушил надтреснутый голос старика:
— После этого недолго протянула и моя старуха – отошла в другой мир, и я остался один-одинешенек, уподобившись пожирающему все вокруг чудовищу. Через некоторое время приехала сестра, которая жила на севере республики, и несмотря на мое сопротивление перевезла сюда, видимо, ей было очень жалко родного брата, дошедшего до такого состояния. Такая вот история… А это ее второй сын. Единственный источник нынешнего нашего существования – несколько голов скота, благо, я еще могу за ними присматривать. Домочадцы во мне видят опору, и это радует меня. Верно в народе сказано, что голова человека – мяч для всевышнего, куда он направит, туда и покатится. Так и я оказался здесь, вдали от родных мест.
Когда-то, в давние времена, – теперь старик повернул разговор в другое русло, – жил-был очень бедный человек. Были у него дочь и два сына. Когда дочь подросла, в его доме появился такой же бедняк, вознамерившийся женить на ней своего сына. Отцы, поняв положение друг друга, быстро договорились и стали сватами. Через год отец девушки справил как мог ее проводы в дом жениха. Время текло своим чередом, но у обеих сторон не было возможности часто общаться, ездить друг к другу, лишь заочно наводили справки, желали доброй жизни. Изредка до отца девушки доходили слухи о том, что у свата постепенно дела пошли в гору, жизнь налаживалась, а еще через несколько лет – что он вовсе стал настоящим баем с многочисленными стадами скота. Тут уже к бедняку зачастили его соседи.
— Ну, чего ты тянешь из себя жилы, – укоряли они, – езжай к дочери, поживи хоть на старости по-человечески!
Он ничего не отвечал, продолжал жить своей привычной жизнью. Однако после долгих уговоров одноаульчан, в конце концов не выдержал, решил поехать к дочери, посмотреть своими глазами, правду ли говорят о ее нынешнем положении. Несколько дней он провел в пути, но поскольку первый раз держал путь к сватам и не знал дороги, ему постоянно приходилось уточнять у людей правильность своего движения. Наконец один из многих пастухов, встречавшихся на его пути, сказал долгожданные слова: «Во-он за тем бугром расположен интересующий вас аул».
Действительно, аул его свата издалека поражал своим убранством и блеском. Бедняку стало стыдно за свою внешность, поэтому решил не показываться людям, а сразу пробраться к дому дочери незамеченным. С этой целью попросил первого попавшего на глаза босоногого мальчугана показать дом зятя, назвав его имя. Тот сразу указал на огромную белую юрту в двенадцать полотнищ в центре аула. Хоть и жила там родная кровинушка, но ему как-то стало не по себе от такой пышности и торжественности, робость сковала все его тело. Все же усилием воли он заставил себя зашагать в указанном направлении, думая про себя: «Негоже, проехав столько верст и не увидев дочь, вернуться обратно». Приблизившись к дому, увидел лежавшего возле него бело-пятнистого пса, который при виде путника один раз лениво гавкнул в его сторону и продолжал лежать. Жизненный опыт и природная интуиция подсказали отцу девушки, что именно эта собака является олицетворением везения, удачи, счастья и изобилия сего очага.
Он так же робко вошел в юрту. На самом почетном месте в богатом одеянии восседала его дочь, уже ставшая байбиче – полновластной хозяйкой этого дома. К счастью, она сразу узнала отца и бросилась к нему на шею, стала целовать, плакала от счастья. Затем повела его на то же почетное место и посадила на перину. Зятя дома не было, по словам дочери, он отсутствовал по хозяйственным делам.
— Как там наш аул, что нового? Как здоровье матери, как себя чувствуют братья? – дочь засыпала вопросами.
— Нормально, – вяло отозвался отец, сам же про себя с досадой подумал: «А ведь могла бы сама проведать родных, положение твое, я вижу, вполне позволяет». – Ну я поеду, доченька, – сказал он после того, как залпом опустошил поданную слугой большую чашу прохладного, душистого кумыса и утолил жажду.
— Как поеду? Надо же отведать от нашего дастархана, потом отдохнуть хотя бы пару дней!
— Нет, не могу, доченька, дома дел много. Только одна просьба у меня есть к тебе, подари мне на память вон того бело-пестрого пса, – и он показал на сторожевую собаку, которая в это время направлялась в сторону отары овец, собравшихся в кучу недалеко от юрты.
— Вы что, отец, о каком-таком псе говорите? Вы хотите, чтобы потом меня вся округа склоняла, что я для отца, который в кои-то веки появился первый раз, в качестве подарка выбрала собаку? Ничего не хочу слышать, оставайтесь, сейчас барана зарежем, угостим как положено.
В этот момент бедняк заметил, что ореол счастья перекинулся от собаки к одной черной овце, и он сделал вид, что не устоял перед просьбой дочери.
— Хорошо, с собакой, действительно, может получиться неудобно, тогда, доченька, забейте во-он ту черную овцу, и я буду доволен.
Слуги быстро принялись исполнять распоряжение хозяйки. Гость решил отдохнуть с дороги, вздремнуть пока мясо сварится.
Когда дастархан был накрыт, дочь разбудил отца. Он почувствовал себя бодрым, набравшим силы и, помыв руки, сел за дастархан. Через приподнятую нижнюю кошму юрты ему было видно, как на улице возле очага хлопотала служанка. Она вынула все куски мяса из казана, положила их в астау – продолговатое деревянное блюдце – и направилась в юрту. В тот же миг с блюдца соскользнула баранья толстая кишка и упала на землю. Собака, лежавшая на своем привычном месте, как будто только и ждала этого момента, она тут же подскочила и кишка в один миг исчезла в ее пасти. Счастье, оказывается, было заключено именно в этой кишке, поэтому оно обратно переселилось в собаку, которая опять легла на свое место у самой юрты. Но счастье долго не задержалось на голове пса, оно вскоре поползло по кошме, которой была покрыта юрта, затем – по тунлику (отдельный кусок кошмы для закрытия дымового отверстия юрты) и обосновалось на шаныраке. Так оно стало недосягаемым для бедняка…
Вдруг загрустивший гость обедал без особой охоты, хотя вкусное мясо разжигало аппетит. После трапезы он попрощался с дочерью, поцеловал в лоб внуков и скоро отъехал.
* * *
Старик, выплюнув насвай, посмотрел на почему-то замолчавшего собеседника. Оказывается, тот уже спал крепким сном. «Ох, и дурень же я, своей болтовней заморочил голову парню, смертельно уставшему с дороги! И вообще, кому она нужна – моя горестная история? А как коротка летняя ночь, вот уже восточный горизонт начал светлеть. Пора вставать, напоить рыжего коня и поводить по двору, пусть испражнится, чтобы потом не мучился при скачке. Дорога предстоит дальняя, нелегкая, надо как следует подготовить животное».
Съежившись от утренней прохлады, старик медленно поднялся. Вскоре его согбенная трудом и кручиной фигура растворилась в молочно-матовой предутренней мгле. В этом мире, еще находящемся в объятиях сладкого сна, бодрствовал, наверное, лишь один неугомонный дед Адайбек. Хотя до последней черты существования было рукой подать, великая жизненная привычка не давала ему покоя, все время звала к движению, к действиям. Но для чего, а главное, для кого теперь все это должно делаться – он сам не знал.
Послышалось тихое ржанье рыжего коня…
* * *
…Где-то в половине двенадцатого дня путник достиг условленного места. Вскоре показалась старенькая шестерка-жигули и направилась в его сторону. Все шло как по сценарию: сейчас, поравнявшись с ним, машина остановится, из нее выйдет знакомый ему человек, приветливо поздоровается с ним.
Он стоял на окраине Караганды; такова установка верхов – здесь его встретят незаметные люди, не вызывающие подозрения, и примут у него товар, тут же вручат деньги, считать которые по неписаным правилам не принято. Свои подсчеты каждая сторона сделает потом, у себя дома. Незначительные недостачи или передачи в счет не берутся, если же они составят большие суммы, то в разборку включаются верхи, которые сами находят приемлемое решение. Его же главная задача – доставить товар и получить деньги. И тут же, не задерживаясь ни на секунду, скакать обратно. Никуда не должен сворачивать, не отвлекаться, ибо в другом условленном месте его ждут уже свои люди. Встретившись с ними, он отдает им все деньги, оставив свою долю себе. На этом его миссия заканчивается. Дальше для него главное – добраться до Чу. Правда, после успешного завершения мероприятия расстояние в тысячу с лишним километров уже не кажется таким страшным. На обратном пути на каждом пикете он должен оставлять по сто долларов за использование коня. Только из-за этих денег редкие обитатели богом забытых степей всегда с нетерпением ждут «гонца». Не удивительно, что эти обитатели, которые наверно только во сне видят тенге, воспринимают путника, щедро дающего им доллары, как самого ангела, как мифического Хызыра в образе человека, дарующего встречным людям богатство и счастье.
Но больше всего джигита радует предчувствие избавления от тяжелого груза. Наконец, рядом со скрипом остановились видавшие виды жигули. Из машины вышел как обычно улыбающийся знакомый.
— С приездом!
— Спасибо.
— Что-то на тебе лица нет. Дорога наверно доконала.
— Так и есть.
— Сколько здесь? – Вытянув шею, тот посмотрел на груз. – Четыре мешка, хорошо. – Затем кивнул своим товарищам. – Перекиньте все в машину! – Сам же полез в кабину и вытащил из-под сиденья пухлый грязный мешочек.
— Пусть и дальше успешными будут наши сделки! На, возьми!
— Да сбудутся твои слова!
— До свиданья!
— Добро! Пока…
Разошлись так же быстро, как встретились, и исчезли из виду. Лишь на том месте, где стоял рыжий конь, осталась небольшая кучка его свежего помета, над которой кружилась туча навозной мошкары…
Перевод с казахского
Госмана ТОЛЕГУЛА