Беседа по материалам романа Таласбека Асемкулова «Полдень»
Участники беседы: писатель Т.Асемкулов, культуролог, канд.филос.наук З.Наурзбаева, переводчик, литературовед А.Садыкова, литератор И.Абишева
З.Наурзбаева: — В центре нашей беседы тема, которая может показаться странной. Но эта тема не надумана. Возьмем казахскую музыку – песни, кюи, обрядовый фольклор, современную музыку, хоть в какой-то степени продолжающую национальные традиции – в большинстве они о смерти, о недоступной мечте, печали, страданиях, горе, тоске, сожалении… То же и в литературе. В поэзии есть даже такая эпоха – «зар заман».
Таласбек, Ваш роман «Полдень» показался мне удобным объектом для обсуждения данного предмета потому, что он рассказывает о духовной традиции казахской культуры, о ее преемственности, о судьбах старых мастеров и их ученика – традиционного музыканта, являющегося нашим современником.
Т.Асемкулов: — По своей природе казахи – оптимистичный, жизнелюбивый народ. В традиционной культуре присутствует страдание двух видов (если можно так выразиться) – метафизическое и историческое как плод исторического сознания, сознания краха кочевой цивилизации. Такое историческое сознание обреченности борьбы кочевников за свою свободу выразилось, например, в строках жырау Торемурата – участника восстания Кенесары-хана:
Пока рука держит рукоять обоюдоострого меча,
Пока полыхает пламенем огненное величиной с конскую голову сердце,
Пока не закрылись, наполнившись кровью, прозрачные черные глаза…
То же чувство обреченности и стремления к почетной светлой смерти выражено в кюе Сугура «Ынгай токпе». Кюй сначала напоминает прохладный ветер, рисует образ кочевой жизни в эпоху ее расцвета. Но затем появляется невыразимое вечное страдание. Начинаешь понимать, что и дух устает, мужество исчерпывается. Этот кюй как брошенный назад взгляд отлетающей души, в нем сконцентрировался весь опыт, вся усталость многотысячелетней истории.
З.Наурзбаева: – «Историческое» страдание от осознания краха кочевой цивилизации закономерно. Оно присутствует и в Вашем романе. Но меня в небольшом по объему романе заставили задуматься такие вещи, как обилие смертей, рассказов и рассуждений о смерти, о «горе, которое никогда не исчерпается». В романе как бы ставится знак равенства между понятиями «прекрасный кюй» и «страдальческий кюй». Устами кюйши Сабыта судьба его ученика и внука Аджигерея, вообще судьба творческого человека безапелляционно обрекается на мучения. В качестве превосходной оценки кюя в одном эпизоде используется выражение: «Страдание, мучительно сдавливающее человеческую душу волосяной петлей…». В другом месте впечатление мальчика от прослушивания кюя музыканта ХУШ века Шал Казаха «Калмыцкий танец» передается следующим образом: «Как будто на мгновение приподнялась крышка кипящего котла горя, и одна капля неизбывного страдания выплеснулась, с шипением пролилась в огонь. Игра и смех, танец и песня лишь покров страдания. Все заключается в умении высказать!» В общем, роман сильно взволновал и тронул меня, но в тоже время он показался слишком тяжелым, давящим.
А.Садыкова: — Я не могу согласиться с Вами. Роман очень светлый. И если читатель плачет, то это лишь потому, что он узнает, вспоминает свои собственные детские переживания, и эта его реакция лишь свидетельствует о том, что у него есть сердце, есть сознание. Почти все герои романа (как и в жизни) по самым разным причинам – страдающие, раненые люди. Но все они трудятся, реализуют себя, получая от этого радость, растут духовно, творя мир, излучающий светлые чувства и мысли. Они пробуждают и у читателя надежду, внушают ему терпение. Роман – не плач побежденного страданием человека, а рассказ умудренного человека о том, как ужасно страдание, и в тоже время о том, что если выпала судьба страдать, то оно того стоит. Страдание стоит того, чтобы его пережить, пропустить сквозь себя, это условие понимания Единого, состоящего из противоположностей.
Т.Асемкулов: — Я уже говорил о двух видах страдания в традиционной культуре. Оба они заставляют человека расти. Это было катарсическое, очишающее и возвышающее, духовно оздоравливающее страдание. В традиционной музыке даже тема горя чаще всего давалась в мажоре. Сейчас сформировался новый «вид» страдания – плачущие, ноющие песни и кюи, которые заставляют лишь жалеть их авторов.
И.Абишева: — В романе старый музыкант Сабыт говорит о своем ученике и внуке: «Лишь несчастный может вынести искусство. Судьба, запечатленная на лбу моего сына, — бесконечное мучение». В этих словах выражено понимание того, что Аджигерей – особенный человек, на которого снизошел дух, талант, искусство, и что его ждет особая судьба, особый путь. Старик усыновил внука, чтобы воспитать его и передать ему свое искусство. Он не может не видеть, что ему это удалось, что сердце мальчика – сердце человека искусства – открылось, что он видит сердцем, чувствует сердцем, выбирает, понимает сердцем, сердцем погружается в какой-то другой мир.
Дед предупреждает, что путь человека искусства нелегок. Его собственная судьба свидетельствует об этом: от богатства к нищете, потеря всех близких, утрата родины, 25 лет сталинских лагерей. Какая сила нужна, чтобы после всего этого не потерять надежду, заново начать жизнь? Кузнец Ахметжан говорит: «Железо гноят, несколько раз убивают, черную кудрявую ржавчину несколько раз плавят. В конце концов железо возвращается в младенческое состояние, как при сотворении мира, после этого его бесчисленное число раз сгибают, месят как тесто, вытягивают как камчу…» Разве это не художественное описание судьбы Сабыта, его смерти и нового рождения в духовном мире?
З.Наурзбаева: – Эпизод, в котором описывается искусство кузнеца Ахметжана, очень интересен и с этнографической точки зрения. Дело в том, что термины, в которых мастер описывает работу с металлом («убить железо», «старое железо», «младенческое состояние железа»), сведения о традиционной металлургической технологии казахов, которые приводятся в романе, вызывают ассоциации с искусством алхимиков.
Алхимическое золото не подвержено порче, точно также кузнец Ахметжан для клинка использует спрятанное его учителями «убитое» и «возрожденное» железо, которое «не заржавеет, даже если сорок (саркальное число) лет пролежит в колодце».
Напомню, что алхимия – это не просто примитивная средневековая химия, как принято думать, это прежде всего духовное явление. В алхимии проводится параллель между необработанным низшим загрязненным примесями металлом и еще неочищенной затемненной душой алхимика в начале «Великого Деяния». Подвергая различным процедурам неочищенное вещество (измельчение, растворение в кислотах и щелочах, убиение, погребение, сублимация, возгонка) в целях его очищения и трансмутации (превращения в алхимическое золото), алхимик тем же самым процедурам подвергает и свою душу, так что она принимает страдание и смерть, с тем чтобы очиститься и возродиться в новом качестве. Отмеченная Вами, Иса, ассоциация между традиционной технологией обработки железа и судьбой кюйши Сабыта, творческого человека вообще, подтверждает мысль К.Г.Юнга о том, что алхимия как архетип духовного деяния сохраняется в бессознательном человека.
Представление о страдании как обязательном этапе духовного Пути имеется не только в алхимии, но и в других школах. Например, иранский суфий Сохраварди говорил: «Ищущий Источника жизни проходит во мраке через все виды ужаса и печали». То же самое представление заключено в нашей кобызовой музыке.
А.Садыкова: Образ Сабыта – образ мужественного, чистого (в полном смысле слова) духовно здорового человека, изведавшего все, что уготовала ему его судьба.
Т.Асемкулов: — Земной мир противоречив. Обычный человек в сомнениях и противоречиях проходит свой жизненный путь. Противоречие – вечный спутник человека. Западная философия противоречие рассматривает как условие бытия. Цель духовного пути – выйти за рамки противоположностей, противоречий, достигнуть единства. Духовный путь открыт в принципе каждому человеку, нужна лишь решимость идти по нему. В буддизме каждый человек – потенциальный будда.
З.Наурзбаева: – Я теперь начинаю понимать, что вы имеете в виду под «метафизическим» страданием, «вечным» страданием. Это осознание земным, смертным существом своей ограниченности, своей смертности и тоска по Абсолюту, по тому, что бессмертно и безгранично. Слушая интерпретацию домбристом Газизом кюя Таттимбета «Зар Косбасар» Аджигерей испытывает эту тоску. Исполнение кюя-плача оказывается может быть столь прозрачным, без тени горя: «Не существует неисчерпаемого горя, неугасающего страдания…Все угасает, все проходит…В голосе домбры нет никакого горя…Но от этой прозрачнейшей чистоты как будто бы сдвинулось какое-то другое страдание, вступило в какое-то новое, неизвестное доселе пространство сознания. Если бы нравственная чистота (вера) имела бы язык, она говорила бы вот так. С удивлением и радостью Аджигерей почувствовал, что он повзрослел». Но эти мысли и чувства не слишком ли они глубоки для подростка?
Т.Асемкулов: — Такое понимание может придти в любом возрасте. В древних культурах смерть и жизнь не противопоставлялись друг другу. Традиционная инициация основывалась на представление о том, что «то, что не умирает, не может быть живым». В своем происхождении казахская культура – это воинская культура, для которой смерть – апофеоз, кульминация хорошо прожитой жизни. Древний воинский клич казахов: «Смерти нет, жизнь вечно молода!». Здесь жизнь и смерть – это одно и тоже. Когда появляется страх смерти? Тогда, когда появляется идея личности, лишь раз приходящей в этот мир, когда смерть становится абсолютной. Современное общество сформировалось как результат сублимации этого страха смерти, как результат многочисленных неврозов и психических отклонений, связанных с этой идеей.
З.Наурзбаева: – Аджигерей – наш современник и в то же время он продолжатель духовной Традиции, человек, находящийся на Пути. В связи с этим в его сознании не может не возникнуть противоречие. Дело в том, что традиционная культура предполагает отождествление посвящаемого человека, неофита с Мастером инициации, с ее архетипом, с ее целью. Такое отождествление выражено в индуистском выражении «Тат твам аси» – «Ты есть то», в христианском «Я есть Дверь, Истина и Путь», в суфийском «Ан аль Хакк» — «Я есть Истина». Такое отождествление выражено в «Хвалебной песне» Казтугана-жырау, в романе М.Магауина «Я». Сабыт в романе является не просто носителем, творцом, символом традиционного искусства, традиционного мировоззрения, всем своим существованием он утверждает свое тождество с Традицией. Как его ученик, Аджигерей также должен отождествиться с Традицией. Но насколько это возможно для современного человека? В постмодернизме есть даже концепция о невозможности отождествления современного человека с чем-то вне его. Это вопрос не только об образе героя романа, о проблемах построения художественного полотна, это вопрос о возможности полноценного существования Традиции в современном мире, о возможности ситуации, когда ее носитель является не отшельником, а живет в нашем мире, рядом с нами.
Т.Асемкулов: – Опубликованный роман по существу представляет собой первую часть задуманного романа о музыке. Противоречивое положение Аджигерея – хранителя Традиции и нашего современника – это движущая сила всего произведения.
А.Садыкова: — Наш современник Аджигерей, испытывающий удары судьбы, в то же время в своей духовной жизни живет как бы в другом забытом мире, в другом времени. Этот другой мир – казахская суть, казахская природа, закрытая для нас, но не исчезнувшая бесследно. Поэтому для нас этот мир кажется знакомым и одновременно незнакомым. Сабыт – посредник между двумя мирами. Внутренний мир Аджигерея он наполнил принесенным им из старого мира богатством чистого искусства, неиспорченного казахского характера. Аджигерей верен этому доверенному ему залогу.
З.Наурзбаева: – Фактически Аджигерей живет в двух мирах одновременно. В мифологии есть представление о сокрытом от глаз обычных людей сакральном центре и его хранителях, одновременно защищающих этот центр от непосвященных и являющихся посредниками между мирами. Обычно символом такого центра является образ недоступной горы, дворца, подземелья, острова, где живут бессмертные. В кельтской мифологии есть образ «музыки из-под волн»: люди не способны сопротивляться власти музыки, исполняемой таинственными пришельцами из океана…
Т.Асемкулов: — В казахских легендах есть образ Нуртоле, представляющий, по моему мнению, аналог Коркута или еще более древний образ. Согласно легенде, Нуртоле своей музыкой увел в Синее море змей, захвативших Казахскую Орду. Когда море или озеро волнуется, говорят, что это Нуртоле играет под водой, успокаивая змей. В старину, кюйши давал свое благословение закончившему обучение ученику в ветреный, буранный день. Если буря – это кюй Нуртоле, то через благословение учителя молодой музыкант погружался в стихию кюя, навеки отождествлялся с искусством кюя.
З.Наурзбаева.:– Почему в романе нет подобного эпизода посвящения Аджигерея?
Т.Асемкулов: — К написанию этого романа я готовился, не побоюсь сказать, всю жизнь. Собрал очень много материала. Большая часть материала не вошла в написанное. Фонд «Сорос-Казахстан» ограничил объем романа 12 печатными листами. Так что у меня пока не было возможности реализовать идею романа-эпопеи. С другой стороны, в реалистический роман трудно было вставить мистические эпизоды, готического характера легенды, записанные когда-то от старых музыкантов и рассказчиков.
З.Наурзбаева: – Да, это проблема, которую я имела в виду, говоря о невозможности, неприемлемости отождествления в современном мире. Жанр реалистического романа действительно имеет некоторые ограничения. Сейчас в мире имеет место бум волшебных, мифологических романов, подтверждающий мысль М.Элиаде о том, что архетип инициации представляет ядро экзистенциального опыта человечества, что художественные произведения, основанные на инициатическом символизме, всегда найдут место к сердцу читателя.
Т.Асемкулов: В отличие от авторов известных бестселлеров, я основывался на реальном, личном опыте и хотел, чтобы содержащаяся в романе информация о казахской традиционной культуре воспринималась читателями как реалистичная. Ну а собранный материал никуда не исчез, в дальнейшем и он будет использован.
Перевод с казахского Зиры Наурзбаевой
Читать роман Т. Асемкулова «Полдень» на казахском языке