Зира Наурзбаева

    Тема книги за последние пятнадцать-двадцать лет набила оскомину у публики. С одной стороны – постоянные кавалерийские наскоки со стороны шовинистически настроенных писак, с другой – славословия поборников и защитников «великого и могучего» государственного языка. И все это на фоне безграмотной рекламы, информации на этикетках, указателях и пр. и растерянных блужданий тех русскоязычных граждан, что решились изучать государственный язык, но не знают, как к нему подступиться (хотя в книжных магазинах учебников, самоучителей и видеокурсов казахского языка вроде бы хватает). Эсхатологический оттенок  этой картине придают анафемы в адрес «предателей нации», серьезно анализирующих языковую ситуацию.

Бесспорно,  К. Жукешева, как и автора «Откормплощадки» Джанибека Сулеева, ждет обвинение в измене национальным интересам. Тем более, что в тексте острой критике подвергнута позиция таких столпов казахского языкознания, как А. Кайдаров и Р. Сыздыкова. Автор обвиняет казахскую гуманитарную элиту («зиялы қауым»), которая должна была бы быть активным субъектом развития государственного языка, в том, что она стала тормозом этого развития, вместо того, чтобы двигать вперед языковую науку, ищет виноватых (и находит их в лице русскоязычных казахов). Автор, со своей стороны, в русскоязычных городских казахах видит силу, способную вывести государственный язык из кризисного состояния, он возлагает надежды на их интеллектуальный потенциал.

Вот такая коллизия. Впрочем, книга заслуживает, чтобы ее идеи были изложены по порядку.

Итак, три основополагающие идеи К. Жукешева таковы:

1.    С начала ХХ века в результате целенаправленной колониальной  политики был создан разрыв между развитием казахстанского общества, перешедшего на индустриальный и, в наше время, частично постиндустриальный уровень, и казахским языком, оставшимся на аграрном уровне.

2.    Чтобы соответствовать статусу государственного языка, казахский язык (и казахское сознание) должен быть модернизирован не только на лексическом (терминологическом) уровне, но и на уровне грамматики. Соответственно, казахское языкознание должно кардинально измениться и создать научную основу такой модернизации.

3.    Научная задача такого масштаба не может быть решена старыми кадрами языкознания (и воспитанными в старой парадигме молодыми учеными), т.к. их сознание сформировалось и продолжает существовать в аграрном обществе.

Эти положения разворачиваются автором в контексте современной философии языка и на примере материалов казахского языка. Доводы автора убийственны.

 Мы привыкли считать казахский язык одним из самых богатых в мире по словарному запасу: сотни слов в семантическом поле лошади, восемьдесят слов в семантическом поле верблюда. К. Жукешев ставит это богатство в один ряд с богатством эскимосского языка, в котором есть отдельные слова для называния плывущего на запад или на север моржа, кормящегося моржа, спящего моржа и пр., а также с богатством одного из африканских языков, в котором связанных с верблюдом слов насчитывается две сотни.  Эти богатства аграрного языка не востребованы в современном обществе, а слов, связанных с городским бытом, промышленностью, наукой в нашем языке катастрофически не хватает, делает вывод автор.

Такой же критике автор подвергает положение о синонимическом богатстве казахского языка. Приводя конкретные примеры из «Словаря синонимов», он показывает, что в этом вопросе часто присутствует подтасовка – наши лингвисты в синонимический ряд загоняют слова, принадлежащие  одному семантическому полю, но не являющиеся синонимами. И, самое главное, красота речи с обилием перечисляемых синонимов свойственна аграрному обществу, индустриальное же требует точности, однозначности, краткости. Т.е. вместо того, чтобы восторгаться бесконечными цепочками синонимов, казахским лингвистами следует заняться, по мнению автора, тем, чтобы каждому слову  придать однозначный смысл.

Затем автор «разделывается» с образностью казахского языка: образность свойственна всем языкам на аграрной стадии, это не особенность казахского языка как такового, а черта стадиального развития языка. Образность имеет целью приукрасить, усилить смысл и пр., в то время как язык науки и производства требует точности и краткости.

Тем же манером К. Жукешев прошелся по богатству пословиц и поговорок казахского языка и другим его свойствам аграрного периода, утратившим значение, более того, мешающим ему выполнять его функции в современном обществе. Отдельно исследователь «помянул» неупорядоченность законов и правил современного казахского языка.

Разумеется, вся эта ситуация отражается в учебниках и учебных пособиях по казахскому языку. Автор достаточно подробному анализу подвергает школьные учебники по казахскому языку для 5, 8 и 9 классов казахских школ. Он выявляет их ненаучность, несистематичность, склонность к многословию и красотам образной речи, за которыми утрачивается смысл. Упор в изучении языка делается на лексику аграрного общества и на изучение тысяч пословиц, поскольку богатство языка учащегося определяется знанием пословиц. Пословицы все эти и аграрная лексика, никак не связанные с повседневной жизнью большинства современных людей, с техникой и технологиями, вылетают из головы после получения аттестата,  в результате выпускник школы не может от себя сформулировать даже самой простой мысли на языке, который он изучал 11 лет.

Вот такую картину нарисовал автор. Ситуация усугубляется еще и тем, что активный субъект (гуманитарная элита), миссия которого заключалась в научном исследовании языковых проблем и обеспечении эффективных методик изучения государственного языка разными группами казахстанского общества, с самого начала не сумел выбрать правильную методологию исследования и превратился в тормозящий фактор процесса развития языка.

Исследователь, тем не менее, настроен достаточно  оптимистично и уверенно. Любой язык с развитием общества изменяется, «дрейфует», по выражению Э. Сепира. Например, как пишут русские исследователи, в транзитном российском обществе русский язык изменяется быстрыми темпами. Понятно, что для казахского языка необходимость такой трансформации многократно больше, и язык «дрейфует» сейчас стихийно, хаотически, преодолевая торможение активного субъекта, который таковым стать не сумел. Чтобы сделать это развитие осознанным и управляемым, дело в свои руки должны взять новые силы – интеллектуалы, сознание которых сформировалось в условиях городской цивилизации, научно-технической деятельности, обладающие категориальным, а не образным, мышлением, в т.ч. и русскоязычные казахи.

К. Жукешев пишет о том, что аристократия, интеллектуалы в конце Х1Х-начале ХХ века заложили фундамент классической казахской культуры, но когда их место на исторической сцене было занято чернью, толпой,  те сформировали язык, стиль, темы, культуру в соответствии со своим интеллектом и потребностями. Культура меньшинства была побеждена бескультурным большинством. Миссию современной интеллектуальной элиты автор видит в создании нового постиндустриального казахского языка и новой казахской городской культуры.

Такой оптимизм автора, на первый взгляд, может показаться утопичным. Но я знаю абсолютно русскоязычных интеллектуальных горожан в четвертом-пятом поколении (с бабушками, обучавшимися в Петербургской консерватории и пр.), наперекор всему осознанно культивирующих казахский язык.  Пока это отдельные, экзотичные примеры, но  при достаточной поддержке и популяризации из этого может вырасти тенденция, стиль жизни. В любом случае, позиция  К. Жукешева выглядит более сильной не только потому, что не прошла испытания практикой, но и потому, что он обращен не в прошлое, а в будущее, он не ностальгизирует, а апеллирует к социальным силам нового, постиндустриального общества.  Вообще, для автора характерно отвращение к любым проявлениям ностальгии по прошлому, он требует, например, чтобы содержание учебных программ казахских школ было кардинально изменено с тем, чтобы воспитывать у детей социальный оптимизм, интерес к новому, а не ностальгию аутсайдеров по историческому прошлому.

Конечно, в полемическом запале, увлеченный противопоставлением темного аграрного прошлого прекрасному постиндустриальному будущему, автор «подставляется», впадает в крайности. Так, казахских композиторов-песенников 60-70-х годов, создавших новый песенный мелос, он оценивает как талантливых самородков, не имевших достаточного интеллекта для получения действительного высшего образования, не сумевших вырваться за пределы ностальгии по аулу (а ностальгия, по мнению автора, – это вызывающее брезгливость мироощущение раба). На наш взгляд, требовать категориального мышления от гениального композитора-песенника, по меньшей мере, странно.

Затем К. Жукешев заявляет, что если в России или Англии, например, в год создается десять тысяч песен (имеется в виду масс-культура), то они будут посвящены десяти тысячам темам, в то время как казахские назойливо повторяют тему ностальгии по аулу, оставшейся там девушке, родным и т.п. По мнению же автора, необходимо и песенникам, и литераторам, и пр. воспевать (качественно воспевать, выполняя не только социальный заказ, но и внутренний) город, производство, науку и пр. Автор в чем-то прав. В тоже время он слишком высоко ценит российскую попсу, к тому же удачных «производственных» книг и фильмов не было и нет и в России (наверное, в качестве ориентира следует иметь А. Хейли и М. Крайтона).

Если говорить о более серьезных методологических ошибках автора, то кочевой аул не стоит отождествлять с деревней (и с так называемым деревенским идиотизмом). Затем, классическая культура (литература и искусство) формируются, главным образом, в аграрном обществе. Это искусство привилегированных сословий аграрного общества. Народ же в аграрном обществе живет в фольклоре. Но фольклор этот он создает и реактуализирует, т.е. является его активным творцом и участником. Масскультура или культура толпы, которую бичует К. Жукешев, – явление именно индустриального и постиндустриального общества, где мнение экспертов, элиты теряет всякое значение, а люди превращаются в пассивных потребителей шоу-бизнеса (принцип «пипл все схавает»).

Кстати, насчет аграрной лексики: даже развитым городским русскоязычным детям хрестоматийные стихотворения Х1Х века, например,  о ниве и несжатой полоске приходится объяснять слово за словом. При том, что дети эти растут на сказках, в которых фигурируют избушки и пр. архаическая действительность. Тестируемые в первый класс дети теряются, отвечая на вопрос вроде: кто выше – овца или сидящая собака. Т.е. отвергать полностью лексику аграрного общества, выразительные богатства языка невозможно, это классическая основа любого языка. Дело лишь в пропорциях между старым и новым.

Ориентируясь на русский язык, автор перегибает палку и в отношении предъявляемых к языках современного общества требований однозначности и точности. Действительно, известно лексическое богатство русского языка, впитывающего иностранные слова и жестко закрепляющего их значения. Но тот же английский язык не таков: здесь одно и то же слово в научно-техническом тексте может менять смысл в зависимости от ситуации и отрасли. Простейший пример: русский язык заимствовал слово «специальный», имеющий в языке-доноре значение «особый, особенный» и придал ему узкий смысл, сохранив за собственным словом – широкий. В английском же слово special употребляется и в специальных, в общих текстах.

Читая текст К. Жукешева, начинаешь удивляться, как это аульным казахам «с аграрным сознанием» во второй половине ХХ века удалось выдвинуть столько талантливых математиков и физиков. В прежних своих статьях я это объясняла влиянием структур агглютинативного языка, казахской музыкой, кочевым менталитетом и т.д. Как оказалось, есть еще один фактор. Мировую психологию давно интересовал феномен математиков-писателей, среди которых Софья Ковалевская, Льюис Кэрролл, Айзек Азимов и др. В канадском университете Ватерлоо проведено исследование, которое доказывает, что вслед за проявившимися в детстве способностями хорошего рассказчика обнаруживается и яркая математическая одаренность (стоит взять это на заметку и нашим высокопоставленным поборникам тестирования).

Однако все эти возражения, которые можно было бы высказать, теряют свое значение в данном контексте, потому что казахский аул давно уже перестал быть кочевым, утратил свою традиционную культуру. В наше время он не формирует «хороших рассказчиков», а  лепит людей, толком не знающих ни одного языка.

Подводя итоги, хочется сказать, что лично мне, как традиционалисту, далек пафос автора по поводу постиндустриального общества, его менталитета и культуры. В начале 90-х на одной из кафедр КаГУ, где я была аспиранткой, обсуждалось создание казахских групп на философском факультете, преподавание философии философам на казахском языке. Немедленное создание казахских групп поддерживали преподаватели (а также лаборанты), явные аутсайдеры среди философов, не владевшие в достаточной мере русским языком, а казахским – лишь на бытовом уровне, а также активисты, ни слова по-казахски не знавшие, но готовые идти в казахскую аудиторию «по приказу партии и правительства».  Я затеяла было доклад о том, что философия рождается из мифологии, что исследуя тюркскую мифологию, казахские философы за десять-двадцать лет должны хотя бы частично пройти путь, проделанный мировой философией за два тысячелетия, и создать собственную философскую терминологию  на основе мифологически значимых лексем казахского языка. Меня перебил ведущий профессор кафедры: «О чем ты вообще говоришь, терминологию создает и утверждает Терминком».

Теперь, почти через двадцать лет, я понимаю, как наивны и утопичны были мои планы. Но и механическая штамповка терминов не способствует творческой потенции. Тогдашние мои мечты, осуществить которые я не могла по недостаточному знанию родного языка и недостатку интеллекта для такого свершения (говорю это не из ложной скромности: быть одновременно Платоном, Аристотелем, Бэконом, Гегелем, Хайдеггером, Гумбольдтом, Сепиром и пр. мне действительно не дано), хотя бы частично реализовал Серикбол Кондыбай (с его мнениями по поводу казахского языка русскоязычный читатель может познакомиться в моей статьей «Чем я горжусь» ).

Всегда буду гордиться тем, что подкинула ему кое-какую литературу по ритуалам инициации и спросила в письме, как в традиционной казахской культуре называлась, по его мнению, инициация (посвящение).  Сначала он перечислил очевидные «бағыштау», «арнау» и т.п.  Но потом он реконструировал целую систему древнетюркской и казахской терминологии, связанной с инициацией: «жет» – цель инициации, «жетім» – неофит, инициируемый (в современном языке означает сироту, и  в этом своя логика),  «жетекші» (жете кісі) – наставник, руководитель инициации, «жетпек» – инициация, а также «огей» – руководитель инициации, наставник неофитов (в совр. языке означает «отчим», «мачеха», и в этом тоже своя логика). И еще ряд слов, которые не просто называют явления, однозначно и точно соответствуют определенным терминам современных текстов по культурной антропологии, но и сами в себе содержат целые миры знаний, позволяют по-новому интерпретировать фольклорные тексты.

Это лишь один из примеров терминотворчества С. Кондыбая. Этот путь, когда терминология рождается, возрождается из мифа, из древних праформ прототюркского языка, кажется мне более плодотворным. Он имеет отношение не только к гуманитарным наукам, но и к точным. Однако, понятно, что это медленный путь и это удел гениев, нам же смертным предстоит кропотливая работа, о которой пишет К. Жукешев. Рационализм и точность казахскому языку на современном этапе уж никак не помешают.