В перестроечные и постперестроечные времена историческая наука в России открыла для себя исследовательские методологии и парадигмы, в разное время имевшие успех на Западе. У нас же в Казахстане в этой области полный штиль и никакого плюрализма…Если, конечно, не говорить о самостийных исследованиях, в академической науке истмат сидит крепко и позиций сдавать не собирается.
Не так давно в интервью газете «Айкын» один из известнейших музыкантов страны, увенчанный всевозможными лаврами и уже почти осуществивший свою хрустальную мечту «командовать» оркестром из пяти тысяч домбристов, отстаивая превосходство музыкальной традиции Букеевской Орды над всеми другими казахскими региональными школами (имеется в виду традиция Курмангазы, Даулеткерея и Дины, венцом которой является, несомненно, сам интервьюируемый), это самое превосходство объяснил очень просто:
1. казахи Букевской орды были вовлечены в восстание Емельяна Пугачева,
2. собирая сведения о восстании, здесь побывал сам А.С. Пушкин.
Иначе говоря, вовлеченность в классовую борьбу и облагораживающее влияние великой культуры братского народа. В этом контексте вспоминаются трепетные байки казахских «зиялы» о переписке Махамбета с «солнцем русской поэзии», а Шакарима с Львом Толстым, разумеется, никак не подтверждающиеся архивными данными.
Понятно, что музыканты не всегда бывают интеллектуалами, что человек в возрасте редко оказывается способен пересмотреть свои стереотипы. Но, как оказалось, наши ученые-историки недалеко ушли от тех же стереотипов, которые в научном контексте можно было бы именовать теорией и методологией исторического материализма.
Те, кому за сорок, вспомнят – базис и надстройка, производительные силы и производственные отношения, и т.д., и т.п. Я вспомнила эту терминологию, когда, перелистывая интереснейшие «Труды Центрального музея» (Алматы, «Гылым», 2004), наткнулась на статью доктора исторических наук, заведующего отделом этнологии ИИЭ им. Ч. Валиханова Серика Ажигали «Эпоха культурно-исторического перелома в казахской степи: середина 19 века». Ученый этот известен как серьезный специалист по сакральной архитектуре Западного Казахстана, поэтому его текст вызвал у меня живой интерес.
В целом, привлекает и постановка цели исследования – поиск объективных оснований для периодизации истории Казахстана, степной Евразии, и конкретное содержание – процесс постепенного перехода к оседлости и полуоседлому образу жизни в 19 веке, связанные с этим кардинальные социально-экономические и хозяйственные перемены. В связи с этой темой автор рассматривает формы временных и стационарных поселений у кочевников, критикует мнение о раннем (до 19 века) появлении у казахов-скотоводов стационарных сезонных поселений как общекультурного явления. Правда, при этом не указывает сторонников такого мнения, а также не приводит и доводов против него. В принципе, на уровне материальных фактов такое мнение ни подтвердить, ни опровергнуть невозможно, потому что, если казахи-кочевники и строили до 19 века стационарные сезонные поселения, то бишь зимовки, например, из самана, понятно, что следов их обнаружить теперь невозможно археологическими методами.
Но это частности. Нас заинтересовало другое. Автор говорит о эпохе культурно-исторического перелома в казахской степи в связи с рассматриваемыми им социально-экономическими и хозяйственными переменами, началом перехода к полуоседлости. Логика ясна: для кочевников переход к полуоседлости должен был стать источником кардинальных изменений во многих сферах жизни. Но нас удивило то, как историк, активная научная жизнь которого приходится вовсе не на времена марксизма-ленинизма, специалист по сакральной архитектуре казахов (подчеркиваю, потому что сама эта тема и термин почти невозможны в рамках советской исторической науки), лихо и непосредственно увязал перемены в базисе и надстройке. «Изменения в годичном цикле кочевания, увеличение рекреационного (восстановительного) периода, естественно, повлекло за собой развитие промыслов, ремесел, различных форм народного творчества казахов – декоративно-прикладного, музыкального искусства, устной поэзии и т.д., что мы хорошо наблюдаем как раз-таки во 2-й половине 19 века. Именно к этой эпохе относится появление, творческий взлет многих корифеев традиционной казахской культуры – например, Курмангазы Сагырбайулы и др… Важнейшим следствием перехода значительной части казахов к полукочевому хозяйству, определенных изменений культурной среды стало появление в середине, второй половине 19 века целой плеяды представителей национальной интеллигенции – Чокана Валиханова, Абая Кунанбаева, Ибрая Алтынсарина, Мусы Чорманова, Мухамедсалыка Бабажанова и др.»
Итак, «увеличение рекреационного периода» повлекло за собой развитие музыкального искусства и устной поэзии, а также творческий взлет корифеев – Курмангазы и др., появление национальной интеллигенции.
Еще раз повторю, против основного тезиса С. Ажигали – переход к полуоседлости ведет к культурно-историческому перелому – мы не возражаем. Но хотелось бы напомнить, что устная поэзия и традиционное музыкальное искусство в формах своего бытования, развития, ученической преемственности в течение тысячелетий гармонично сочетались с кочевым образом жизни. Более того, сами формы устной поэзии и музыки были тесно связаны с кочевничеством. Поэтому переход на полуоседлость не мог позитивно влиять на эти формы народного творчества, тем более прямо, непосредственно, в течение считанных лет. Трудно представить, чтобы оставшиеся сторожить летом зимовку откочевавшего бая жатаки выкатили из кустов спрятанный там рояль или организовали оркестр народных инструментов. Представить другие формы влияния полуоседлости на традиционную музыку кочевников воображения у нас не хватает, поэтому уважаемому историку стоило бы развить этот свой тезис.
Если говорить о творческом взлете корифеев во второй половине 19 века или, как еще принято выражаться, о «казахском Возрождении» – это штамп, присутствовавший в совковой идеологии, связанный с представлениями о благотворном братском влиянии… Невозможно отрицать значение гениального творчества Курмангазы, Даулеткерея, Таттимбета и др., но это творчество является закономерным продолжением и развитием творчества великих творцов казахской культуры предшествующего периода. Эти корифеи являются не самородками и первопроходцами, возникающими из стихии народного искусства, как было принято трактовать в советское время, а талантливыми учениками своих учителей, продолжателями конкретных традиционных школ. И если предшественники корифеев 19 века менее известны теперь, то этому есть причины. Во-первых, по времени они просто-напросто отстояли от нас дальше, чем их ученики. Тому же Ахмету Жубанову гораздо проще было собрать информацию о деятелях 19 века, нежели 18. Во-вторых, они жили и творили в бурное время казахско-калмыцких войн, когда вместе с гибелью человека могла прерваться и линия ученической преемственности, многие из них негативно отнеслись к присоединению Казахстана к Российской империи, по мере сил противодействовали ему, подверглись репрессиям или откочевали (как учитель Таттимбета – Байжигит, умерший в Восточным Туркестане, или учитель Даулеткерея – хан Арынгазы, умерший в ссылке в Калуге). Напомню, речь идет не о непосредственном учительстве, а об опосредованном цепью преемственности. Как бы то ни было, формы организации обучения музыкантов оставались прежними.
Трудно представить, каким образом переход на полуоседлость мог (позитивно!) повлиять на творчество бунтаря и скитальца Курмангазы или происходивших из знатных и состоятельных фамилий Даулеткерея и Таттимбета, подчеркнуто сохранявших старинный быт, а к «жатакам» и «егінші» никакого отношения не имевшим.
Перечисленные С. Ажигали представители национальной интеллигенции также происходили из наиболее знатных и богатых семей, не входящих в число жатаков («эта часть скотоводов, постепенно превращалась в полуоседлых (а затем и оседлых) жителей, занимаясь сенокошением, земледелием, охраной угодий и зимовок»). Известно, с каким презрением кочевники относились к таким вынужденным по бедности осесть собратьям. Если говорить об интеллектуальном формировании представителей этой волны национальной интеллигенции, то она связана не с полуоседлым образом жизни, а с интернатами – будь то кадетский корпус или медресе (помните, роман М. Ауэзова «Путь Абая» начинается с эпизода, когда подросток Абай в сопровождении присланных отцом телохранителей торопится из города на каникулы домой, в аул). Начали ли строиться саманные зимовки в тот период или ранее, значения в контексте проблемы не имеет, т.к. домашнее обучение ребенка из состоятельной семьи одинаково могло вестись как в утепленной на зиму юрте, так и в саманном таме. На формирование национальной интеллигенции нового типа влияние оказал не столько намечающийся переход на полуоседлость, сколько русское образование, сама духовная ситуация колониального периода.
Методологическая ошибка историка, пытающегося увидеть непосредственное влияние хозяйственно-экономических перемен на духовную сферу, особенно комичной выглядит в ситуации, когда значительная часть статьи посвящена развитию сенокошения, освоению казахами косы-литовки взамен прежнего серпа. Понятна связь эффективного сенокошения и развития оседлости, но привязка к сенокошению (а у Ажигали так и получается!) творческого взлета Курмангазы весьма сомнительна. Читая статью, так и представляешь, как великий кюйши, сочинив в «полустационарном» домишке очередной шедевр, выходит босой, в толстовке и подпоясанный веревочкой, начинает махать косой-литовкой, сначала неуверенно и напряженно, то поверх травы, то загоняя косу в землю, а потом набирается сноровки и… Куда там Льву Николаевичу!
В перестроечные и постперестроечные времена историческая наука в России открыла для себя исследовательские методологии и парадигмы, в разное время имевшие успех на Западе. Примерила, попробовала, взяла на вооружение, и все это в рамках академического направления. У нас же в Казахстане в этой области полный штиль и никакого плюрализма… Если, конечно, не говорить о самостийных исследованиях, в академической науке истмат сидит крепко. Это было заметно и по текстам Нурболата Масанова, являвшегося по сути узким специалистом по социально-экономическим проблемам позднего номадизма и всю номадологию редуцировавшего к этой проблематике (Впрочем, об этом мы уже писали в свое время в материале «О чем вещает голова профессора Масанова» на сайте «Диалог.kz»). Эта же неизжитая, не переосмысленная, к тому же весьма неумело, когда дело касается проблем истории культуры, применяемая методология выпирает из концептуальной статьи уважаемого историка.
Позиция.kz, 2006