Соперница

Зира НАУРЗБАЕВА

 

 

Она уже уложила дочку спать, когда домой пришел задержавшийся после работы муж. С порога он протянул ей пластиковый пакет, из которого торчал гриф домбры.

– Отнеси ко мне в кабинет.

Включив свет в заваленной книгами, журналами и обрезками дерева комнате, она вытащила из пакета и поустойчивее поставила в дальний угол домбру, так чтобы муж, с его плохим зрением, случайно не сломал ее.

– Чай пить будешь?

– Нет, если только ты не хочешь. Я поужинал у Султана. Давай ляжем спать пораньше. Завтра много беготни, да еще этот концерт вечером.

Она убирала со стола на ночь, когда умывшийся муж заглянул на кухню. Он начал говорить так убежденно, что она сразу почувствовала его неуверенность:

– Всё, мне надоели ее вечные капризы. То она говорит, как живая, то начинает мычать. На сцене вечно запинается. Для завтрашнего концерта я выпросил у Султана его домбру… Что молчишь?

– Не знаю, его домбра, конечно, неплохая… Но ведь средненькая, на самом деле. Для сцены она…

– Ты ошибаешься. У нее хороший тембр, и потом, она ровная, надежная.

– Как знаешь… Просто твоей домбре не хватает внимания, ты же сам понимаешь.

– Что я могу поделать, – он начал раздражаться. – Я устаю от тупых переводов, у меня нет никакого желания играть. Будь по-моему, я бы и на концерт не вышел, но ведь не отстанут.

– У нас теперь есть квартира, ты можешь больше не брать переводов, а писать что-то свое.

– Ты опять…

– Ладно, ладно. Концертный костюм приготовить?

– Не надо, под пиджак светлую рубашку надену, и сойдет. Пойдем спать, а?

Раздался звонок. Муж взял трубку и по своей всегдашней привычке включил фоновый режим. Из трубки послышался взволнованный голос его одноклассницы Кульзипы. Она без остановки выдала целую тираду:

– Ажкен? Извини, но к тебе едет Айткали. Я ничего не могла поделать. Он два часа сидел у меня и требовал твой адрес. Я ему объясняла, что ты болеешь, что у тебя режим, что ты не такой человек, как мы, что к тебе просто так нельзя. Но он уперся, как бык. Ты же знаешь, какой он. С ним старший сын, дочь и племянник. Он младшего сына женит, приехал к свадьбе готовиться. Ажкен, он сильно пьяный. Он уже ко мне приехал такой, а потом еще весь спирт у меня выпил. Сказал: «Если у тебя для одноклассника нет водки, неси спирт, ты же медик». Ажкен, не сердись, ладно? Он у тебя, наверное, долго не задержится.

– Ладно, Кулеке, конечно, не сержусь. Мы с Айткали почти тридцать лет не виделись.

– Тогда все, я предупредила. Пока.

Муж повернулся к ней.

– Слышала? У нас что-нибудь есть?

– Бутылка непочатая в холодильнике есть. А вот мясо не успею…

– Ладно, он сам виноват, что без предупреждения. Яичницу пожарь, что ли. Может, кухонный стол отнесем в зал? Нет, табуреток на всех не хватит. Стели на ковре.

В спальне заплакала дочка. Муж пошел успокоить ребенка, а она начала готовиться к визиту полуночных гостей. Поставила на огонь чайник. В казавшемся огромном из-за пустоты зале на новеньком ковре расстелила скатерть, положила пару подушек-корпешек. Отнесла в зал рюмки и чашки, кое-что к чаю. Яичницу оставила на потом. В глубине души теплилась надежда, что запоздалый гость зачудит и рванет куда-то еще.

Но нет. В подъезде раздались тяжелые шаги и громкие голоса. «Перед соседями неудобно, въехать не успели, а уже начались ночные визиты», – подумала она и пошла в прихожую. Из спальни (дочка почуяла что-то интересное и окончательно проснулась) вышел муж. Он открыл дверь, не дожидаясь звонка.

– Ажкен, ты!

Ввалившийся в прихожую коротко стриженный, большеголовый, коренастый и рукастый человек в кожанке, против ожидания, не упал. Более того, обхватив хозяина, который был чуть не на голову выше и килограммов на двадцать тяжелее, он стал раз за разом поднимать его вверх. Она с удивлением смотрела, как болтаются в воздухе ноги ее не самого легковесного мужа. В дверях замерли с круглыми глазами два джигита и девушка. Из спальни высунула любопытный носик дочка.

– Это твоя старшая? Единственная? – гость фыркнул. – Моим старшим внукам больше, чем ей.

Он еще раз фыркнул и повернулся уже к ней.

– Это твоя жена? Городская?

Он опять фыркнул и повернулся к стоявшим в дверях.

– Заходите, заходите. Это Ажкен, я вам рассказывал.

Гости рассаживались вокруг дастархана. Она пошла заваривать чай. Вскоре к ней на кухню зашла дочь гостя и, смущаясь, протянула крупную купюру.

– Это коримдик-подарок… За вашу дочку. Извините нас, мы ненадолго. Мы постараемся поскорее увести отца, нам тетя Кульзипа все объяснила. Но отец так хотел повидаться. Он ведь в Алматы очень редко бывает. Вашего мужа он и раньше искал, но…

– Все нормально. Трудно найти человека, когда у него нет своего жилья.

– Вам помочь?

– Да нет, здесь делать особо нечего. Берите чайник и пойдем в комнату.

Сидевшие в зале, оказывается, уже «свернули голову» бутылке и разливали «лекарство для смеха» по рюмкам.

– Слушай, твоя жена из наших краев? Из Младшего жуза? Где ты ее нашел?

Гость в который раз фыркнул. Но в этом фырчании и насмешках ничего обидного не было. Муж говорил, что его одноклассник – табунщик, фырчание его было какое-то лошадиное – выдох и протяжное «Пр-р-р».

Яичница была встречена новым фырчанием и новым вопросом.

– Слушай, а ведь она тебя моложе? Ну, ты даешь. А мы-то как в семнадцать лет поженились, так и живем со своей старухой.

Гость вдруг отвернул край ковра и харкнул на паркет. Он сделал это так естественно, она только рот раскрыла… Ковер, купленный на мужний гонорар за концерт в Париже, был самой дорогой вещью в их скудно обставленной квартире.

Посиделки продолжались. Воспоминаниям, казалось, не будет конца. Впрочем, она с детства, разливая чай бабушке и маме, привыкла слушать рассказы о людях, которых никогда не видела и, скорее всего, не увидит. Старший гость то и дело поднимал рюмку, с удовольствием наворачивал яичницу, его дети делали вид, что пьют чай. Муж подливал гостю водки, а она думала, каково ему, привыкшему рано ложиться, будет завтра. Вдруг гость прикрыл рюмку ладонью

– Я не за этим приехал. Где твоя домбра?

Она вопросительно посмотрела на мужа.

– Принеси, пожалуйста, домбру. Мою.

Гость, привычно фыркнув, принял из ее рук домбру, начал, поворачивая, рассматривать инструмент. Зачем-то погладил и протянул хозяину.

– Сыграй что-нибудь старинное.

Муж настроил инструмент и начал, было, древний кюй.

– Нет, нет, – перебил его гость. – Таттимбета сыграй.

Ей было так странно смотреть, как этот грубый табунщик сначала напряженно, затем все более расслабляясь, с затуманившимся взглядом, слушает кюй, который в XIX веке вместе с еще шестидесятью одним кюем без остановки сыграл юный Таттимбет, чтобы человек, утративший сына, смог выплеснуть, выразить свое горе… А теперь этот кюй слушает полуночный гость, слушает, кивает, будто открывая что-то в себе или сам с собой соглашаясь. Она украдкой глянула на других гостей. Было видно, что происходящее далеко от них. Дочка, слушая домбру, заснула, свернувшись на подушке, как котенок.

– Шыркын, твой дед умер, да будет земля ему пухом, а ты уехал, больше никто не играет у нас. Помнишь, когда нам было лет одиннадцать, ты играл этот кюй, а старуха Мугульсум застала нас и палкой ударила тебя по плечу и отчитала?

– Да. Вечером я все рассказал деду. Он рассмеялся, когда узнал, что я тайком от него разучил «Зар Косбасар», и попросил сыграть. А потом еще долго смеялся и сказал, что этот кюй мне еще рано исполнять. Перед самой смертью он заново научил меня ему.

– А помнишь, эта Мугульсум выругала своего сына за неуважение к тебе и поцеловала твою руку?

– Это когда мы со стройки зашли к ним домой попросить воды? Помню.

– Сыграй кюй своего деда.

Гость слушал кюй, в котором рассказывалось о диком гусе, прятавшем от расправы сородичей свою покалеченную подругу, оберегавшем ее и умершем от горя, когда она все-таки погибла. Кюй закончился, а гость все еще сидел, опустив голову.

– Отец, нам пора на вокзал…

– Теперь… – будто не слыша дочери, сказал Айткали, – Спой.

– Надеюсь, ты меня танцевать не заставишь? – рассмеялся Ажкен, настраивая домбру для аккомпанемента. Будто нарочно сдавливая голос, не давая ему вырваться на волю, едва слышно, он запел старинную песню, в которой девушка сравнивается с серебряным зеркалом и с развевающимся на ветру охвостьем боевого копья. Она уже знала, что песня эта из тех, что назывались у казахов «танбалы» – «знаковая», что для исполнения этой песни недостаточно сильного голоса и поставленной техники, а потому ее почти забыли. Как странно, думала она, называется по-казахски отражающий слой зеркала: «данекер» – посредник. Впрочем, в зеркале виден мир иной, уже открывающийся для едущих на битву воинов, а девушка, невеста – существо из потустороннего мира.

– Отец, нам пора.

Гость взял домбру из рук хозяина и заскорузлым пальцем коснулся струны.

– Эту домбру ты сам вырезал?

– Да.

– А дома еще есть домбры твоей работы?

– Нет.

– Тогда так. Моя младшая дочь-восьмиклассница участвует в айтысах акынов. Я обещал ей привезти сделанную тобой домбру… Отдашь?

Она, наконец собравшаяся глотнуть уже остывшего чаю, чуть не выронила чашку из рук. Молодые гости, возможно, ничего особого в этой просьбе не увидели, но ведь Айткали знает – попросить домбру у кюйши все равно, что попросить у казаха лошадь, которая у него под седлом. А если эта лошадь единственная? В XIX веке одному певцу пришлось как-то пешком пройти от аула до аула, и он навсегда стал Жаяу Мусой – «Пешим Мусой».

– Считай, отдал, – спокойно ответил хозяин.

– Жалеть не будешь?

– Нет.

Гость рывком притянул к себе хозяина, обнял, также рывком встал с места.

– Все, нам пора ехать.

Хозяева, отвыкшие сидеть по-турецки, встали гораздо медленнее, разминая затекшие ноги. Все вышли в прихожую. Дочь Айткали, отстав от остальных, отвела ее в сторонку и виновато сунула еще одну купюру, меньшую, чем в прошлый раз.

– Это коримдик за квартиру.

Сначала она не поняла, потом ей стала смешно. Конечно, девушка видела продающиеся на базаре «связками», как выражался Ажкен, отлакированные, изукрашенные домбры, а эту – грубоватой формы, с толстым грифом и без всяких узоров, неровно выкрашенную краской для шерсти домбру гостья оценила дешевле и пыталась по-своему компенсировать несколько нахальный поступок отца.

Еще раз на прощанье обняв и оторвав от земли друга, повторив приглашение на свадьбу сына, гость в сопровождении своих детей наконец вывалился в подъезд. Закрывая дверь, муж улыбнулся, слушая его грохочущие шаги:

– Как будто в подъезд косяк лошадей запустили. Я отнесу дочку в постель, а ты поставь чайник, посидим сами.

– Не обижайся на Айткали, – сказал муж, отпив свежезаваренного чаю, – ты ему понравилась, просто у него такая манера вести себя. Там, где он сидел, я подтер. С пьяных глаз он забыл, что сидит в доме, а не на джайляу, вот и расплевался. Знаешь, в последний раз мы с ним виделись, когда я еще студентом был. Я в студенческие годы трудно жил: декан невзлюбил меня с самого начала, и после первого семестра у меня никогда не было ни общежития, ни стипендии. Зимой по ночам с ребятами ходили на станцию сгружать товарняки, а летом в ауле шабашил на стройке. Как-то приехал на каникулы, с одноклассниками встретились, посидели, но Айткали за все лето так и не увидел, он был на дальнем отгоне. Я все каникулы на стройке работал. Каникулы закончились, пора было возвращаться в Алматы. И вот на автобусе я поехал на станцию. Вдруг шофер заматерился. Двое верховых догнали автобус и начали кружить вокруг него, ударяя камчами в ветровое стекло. Прямо как в вестерне. Один из всадников зашел в переднюю дверь и встал, покачиваясь. Потом двинулся прямо ко мне. Это был Айткали. Он же табунщик, в набитом автобусе моментально вычислил меня, подошел, едва держась на ногах, обнял, сунул какой-то сверток за пазуху, сказал: «Откроешь в Алматы» и вышел. В свертке этом было триста рублей. Сама знаешь, в конце семидесятых это были огромные деньги, особенно для меня, студента. Я отбил маме телеграмму в аул. Она из отложенных мною денег взяла триста рублей и пошла домой к Айткали. Он чуть ли не в десятом классе женился и тогда уже имел четверых детей. Мама сказала ему: «Так и так, айналайын Айткали, ты, наверное, спьяну ошибся и отдал Ажкену всю свою зарплату. У тебя ведь дети, я пришла вернуть деньги». Айткали обиделся: «Что вы такое говорите, апа? Я знаю, что делаю: я ведь здесь, среди своих, а Ажкен – студент». Потом мамы не стало, сестра продала дом в ауле, да и ездить уже не к кому было. А в девяностые наш аул разбежался. Кто в город, кто ближе к трассе перебрался. Дети Айткали купили родителям домик на окраине Семипалатинска. Но там лошадей держать невозможно, так что он хочет вернуться в район.

– Ты на свадьбу поедешь?

– Нет.

– Он обидится.

– Ну что я могу сделать? От поездной тряски печень опять опухнет, да и в вагоне наверняка холод собачий. Поздравлю телеграммой, а дальше он сам решит – обижаться или нет. Ты адрес его дочери записала?

– Да.

– Пойдем спать, завтра уберешься.

– Нет, я так не могу. Ты ложись…

***

Собирая грязную посуду, она вдруг вспомнила, как убиралась глубокой ночью после их свадьбы несколько лет назад. Правда, работы тогда было во много раз больше. И в углу такой же большой, заполненной позаимствованными у соседей столами и стульями комнаты, стояла домбра. Тогда она еще не была окрашена,  дека ее была посажена на «живую нитку» деревянными самодельными гвоздиками. Муж собирался еще поработать над звучанием домбры, поскрести кое-где деку.

Кусок кедра Ажкену прислал из Хакасии знакомый музыкальный мастер много лет назад. Ажкен собирался вырезать из этого куска инструмент для себя, потому что свою домбру подарил ученику, уезжавшему в провинцию. Но он, в годы безработицы зарабатывавший на жизнь изготовлением домбр, делавший иногда по домбре в день, даривший их всем своим знакомым, все откладывал работу и принялся за нее как раз в тот момент, когда они решили пожениться.

Ей доставляло удовольствие приходить в мастерскую, смотреть, как прямоугольный кусок дерева превращается в музыкальный инструмент. Почему-то больше всего ее удивлял не процесс создания инструмента, а то, как многократно шлифуемые поверхности становились все более гладкими, шелковыми на ощупь, линии изгибов приобретали своеобразную грубоватую красоту надежно сработанной вещи.

Еще не укрепив окончательно гриф, с «наживуленной» декой, Ажкен начал «обкатывать» домбру. «Наши мастера не знают, каким будет звучание инструмента до тех пор, пока не завершат его, отлакируют, натянут струны и повяжут лады. Я научился у японцев, устраиваю «стендовые испытания» каждой детали в отдельности, создаю тот тембр, какой мне нужен», – хвастался он. Домбра действительно звучала как-то особенно. От более состоятельных музыкантов, от студентов консерватории побогаче начали поступать предложения. Кое-кто был готов выкупить корпус еще незавершенной домбры. «Цена хорошая. Нам нужны деньги на обзаведение», – начал говорить он. «Нет, ты делал эту домбру для себя. Ты музыкант, самая лучшая домбра должна быть твоей» – «Всегда есть риск, что готовая домбра не будет звучать так, как вначале. Нам нужны деньги». Так они спорили до самой свадьбы.

Еще год после свадьбы он снимал то деку, то гриф, что-то переделывал, заново точил, увлеченно рассказывал ей о силовых линиях, по которым распространяется резонанс вибраций разной частоты, о рентгенограмме скрипок Страдивари, потом вдруг разочаровывался в теориях, начинал говорить о раздутой славе кремонского мастера, о том, что проблема не в самом инструменте, а в струнах, что настоящий «казахский» тембр может быть получен только из кишочных струн, а не из рыболовных лесок, которыми сейчас пользуются казахи… Она не заметила, как сама вовлеклась в эти бесконечные эксперименты, помогала варить нечто, из чего должна была получиться «драконья кровь» – таинственный компонент лака, который Страдивари готовым покупал в аптеке, выискивала в спортивных магазинах по-особому свитые струны для бадминтонной ракетки.

Как-то утром, переодеваясь в их комнате, она почувствовала чей-то взгляд. Взгляд не злой, но заинтересованный. Даже пристальный. Он ощущался физически. Она оглянулась: дверь комнаты закрыта, окно первого этажа, выходившее на проезжую часть, как всегда зашторено. Комната настолько мала, что и спрятаться в ней невозможно. Тем не менее, кто-то смотрел на нее. Вдруг она поняла, что этот взгляд идет со стороны висящей на стене домбры, что на нее смотрит именно домбра. Ощущение было настолько реальным, что она не стала задумываться об абсурдности ситуации, а просто взяла в охапку вещи и вышла переодеться в душевую.

К вечеру эта ситуация начала раздражать ее, бегать то и дело в душевую не хотелось, и она повернула домбру лицом к стене. Сделав это, впервые за целый день почувствовала себя свободно. Пришедший вечером с работы муж резко спросил: «Кто повернул мою домбру к стене?» – «Я. Знаешь, она целый день за мной будто подглядывала» – «А-а, значит ты почувствовала это» – «Что почувствовала?»  – «Сегодня ночью приходила младшая сестра Коркута, покровительница домбристов – Койбас-ана. Она благословила мою домбру, дала ей душу. Вы скоро привыкните друг к другу. Больше не поворачивай домбру лицом к стене. Так делают, когда музыкант умирает».

Началась жизнь втроем. Она вспомнила, что в мифологии сибирских тюрков музыкальный инструмент считается не только ветвью Мирового дерева, данной избраннику – шаману или музыканту, не только ездовым животным шамана в потустороннем мире, но и его сексуальным партнером, небесной женой. Поэтому иногда шутя она называла домбру «кундес» – соперницей или «токал» – младшей женой.

В их комнатку время от времени заглядывали ученики мужа, которых он обучал тонкостям старинного исполнительства, почти запрещенного в консерватории. Она была свидетелем того, как один из них, наконец, услышав нюанс в звучании хрестоматийного кюя Таттимбета, сыгранного с дополнительным четверть-тоновым ладом, буквально просиял. Вдохновленный этим, Ажкен начал играть кюй заново. И она, еще в детстве смирившаяся с тем, что не различает – октавой выше или ниже звучит мелодия, вдруг тоже услышала кюй – во всей красоте тембральных оттенков, услышала свирепое горе кюйши от потери возлюбленной и его восторг от того, что любовь была и есть. Казалось, весь мир, замерев вместе с ней, слушает эту музыку, и она осознала, нет – ощутила, почему казахи называли кюй «Шепотом Тенгри», шепотом, который слышит лишь Избранник, чтобы потом пересказать людям.

Она почувствовала, как над головой у нее под звуки домбры появился и вибрирует столб света. И вдруг поняла, что ушами слышит кюй так, как слышала его всегда, а прекрасное ощущение идет откуда-то снизу, из живота, где наконец-то шевельнулся долгожданный малыш.

Начались странные дни и месяцы, когда обычный серый мир, задавленный летним смогом Алматы, вдруг, на мгновенье, представал перед ней сияющим и прекрасным, и она понимала, что таким мир видит их еще нерожденный ребенок. Ей стало трудно ездить в транспорте и проходить мимо летних площадок ресторанов, потому что теперь она понимала слова мужа о «гнусной музыкальной мысли». Гнусными, подлыми словами и голосами, тембрами и мелодиями был заполнен тот самый эфир, который греки когда-то называли «божественным». И от этой гнусности болел, разрывался живот, мучился малыш.

Отдохнуть от боли можно было только вечером, когда муж брал в руки домбру. Но это случалось все реже. Ее растущий живот не столько радовал, сколько пугал его.

«Я не хочу приводить в этот мир ребенка. Я не хочу, чтобы  мой ребенок, как я, скитался по чужим углам. Посмотри на наших друзей. Их дети родились в общежитии, выросли, женились, родили здесь своих детей. Я не хочу этого», – говорил он. Жестокость этих слов пугала, но, глядя, как родившиеся в общежитии девочки привычно присаживаются в углу загаженного туалета, потому что к унитазу им не подобраться, она понимала мужа, но понимала и то, что они оба не так молоды, чтобы откладывать рождение ребенка до лучших времен.

Муж, и раньше приносивший на дом работу, теперь сидел над «левыми» переводами и редактурой, буквально не поднимая головы. Когда она просыпалась на рассвете, он уже работал. Когда поздно ночью она пыталась заснуть, он все так же сидел над бумагами, включив настольную лампу. Из-за плохого зрения сильно наклонялся вперед. Иногда, откидываясь на спинку стула и растирая правый бок, жаловался: «Печень, как камень, стоит под ребрами. Ребра просто трутся о нее».

Рождение дочери мало что изменило в их жизни. Огромная радость перекрывалась новыми заботами, страхами, еще больше увеличившимся чувством ответственности.

«У нашей дочки есть несибе-удача, заказы идут потоком», – радовался Ажкен, принося домой копеечные переводы. Переводов этих день ото дня действительно становилось все больше. Она поражалась фантастической работоспособности мужа. Он говорил: «Когда работаю, я вижу глаза моей дочери. У нее будет свой дом». Ей же все время приходилось удерживать на руках подраставшую дочь. Стоило чуть отвлечься, как девочка подползала к столу, вставала и, держась за край столешницы, подтягивалась, стремясь разглядеть – чем так занят отец. Он в такие мгновения смеялся: «Я-то думаю, что это за звездочки светят над краем стола, а это глаза моей дочери». Потом брал на руки дочурку, снимал со стены домбру. Для дочери он сочинил кюй, нежный и шаловливый. Но такие моменты были редки, чаще он раздражался, требовал не отвлекать его от работы.

Иногда неделями и месяцами он не брал в руки инструмент. Голос домбры стал тусклым и глухим, звучание постоянно менялось, стало неровным. У домбры испортился характер. Она заметила странную закономерность: если муж ухаживал за домброй, менял лады, поправлял колки или просто чистил грязь на грифе, домбра мгновенно отвечала на эту заботу, обретала прежнее звучание. Но ненадолго.

Как-то один из знакомых музыкантов – высокий красивый парень с ухоженными усами – пришел к ним и после обычного чаепития и разговора, нервно покусывая верхнюю губу, попросил у Ажкена его домбру на неделю: «Я у себя в банке специально взял отпуск, Ажке, прошу, это моя давняя мечта – играть на Вашей домбре». Муж улыбнулся и отдал ему домбру. Когда гость ушел, она начала ворчать, но муж отшутился: «Ничего страшного. Пусть проветрится, погуляет. Мырзатай зарядит ее молодой энергией. И, кстати, у парня не блажь, он может стать большим домбристом».

Домбра вернулась домой не через неделю, а только через две. Она действительно преобразилась. Стоило лишь прикоснуться к струнам, она начинала петь, будто сама по себе. Муж смеялся: «О, бесстыжая, днями и ночами, небось, обнималась с молодым мужиком!» Но время шло, голос домбры опять потускнел. Она как-то спросила у мужа: «Почему Мырзатай перестал заходить?» «Знаешь, он заболел. У него что-то странное с руками. Когда он притрагивается к струнам домбры, его будто разрядом тока бьет. На компьютере работает, машину водит, а вот играть не может. Он так переживает, ходит по врачам, и никакого толка. Жаль парня…»

Так шли годы. Они экономили буквально на всем. Наступил момент, когда собранных денег стало достаточно, чтобы попробовать купить жилье. Им улыбнулась удача, обвал цен на недвижимость позволил купить не однокомнатную квартирку где-то на окраине, а вполне приличную – недалеко от центра, о какой они и не мечтали. Первое время с глупыми улыбками бродя по комнатам, они теряли друг друга, обитали же, по привычке, в одной.

Но счастье не было безоблачным. Добившись цели, к которой он шел столько лет, муж как будто демобилизовался, и одна за другой проявились болезни. К тому же за эти годы он привык откладывать на будущее все то, что так любил и о чем мечтал. Привык говорить о планах, но не осмеливался приступить к их осуществлению. Что-то всегда препятствовало ему. Он по-прежнему редко брал в руки домбру, к тому же визиты молодых музыкантов становились все реже. Знакомые студенты консерватории закончили курс и разъехались по домам. А новое поколение студентов уже не заглядывало к ним домой, ощущая дистанцию.

Она очнулась от воспоминаний и вдруг поняла, что домбра, бывшая рядом с ними все эти радостные и трудные годы, ставшая членом их семьи, покинула их. С незнакомыми людьми она сейчас едет в поезде куда-то далеко. «Как странно получилось, – думала она, – Ажкен принес в дом чужую домбру, собираясь с ней выйти на сцену, и вдруг в полночь в доме возник неожиданный гость со своей невозможной просьбой».

«Неужели ты сама выбрала этот путь? Каково тебе будет там, у чужих людей? Как с привыкшей к сильным мужским рукам кюйши домброй справится девочка-акын? А может, она постыдится нелакированной домбры без узоров и забросит ее подальше?

Прости нас и будь счастлива, моя соперница, моя токал».

PS 2018 года. Этот автобиографический рассказ был написан в жанре non fiction. Описываемые события происходили около 2003 года. В нем нет ни одной придуманной детали. 23 сентября 2014 года в возрасте 59 лет  ушел из жизни прототип главного героя рассказа — кюйши, писатель и кинодраматург Таласбек Асемкулов. Оказалось, что описываемая в рассказе «қызыл домбра»- это последняя домбра, сделанная его собственными руками, на которой он играл. После событий рассказа он вырезал еще две домбры, но сразу же подарил их разным людям. А сам играл на домбрах, которые ему дарили мастера — его ученики. После смерти Таласбека Музей музыкальных инструментов имени Ыхласа в Алматы, одним из основателей которого он был, попросил домбру для экспозиции музея. Я через одноклассницу Таласбека Кульзипу начала искать в Семее домбру-соперницу, но получила  ответ, что домбры у Айткали нет. В июне 2018 года Кульзипа пригласила меня с детьми в родной аул Таласбека Айгыз, где вместе с одноклассниками отмечала 45-летие со дня окончания школы. Оказалось, что Айткали умер за месяц до этой встречи. Те, кто собрались, много говорили о щедрости Айткали, которая напоминала щедрость традиционных казахов: случайно заехавшим гостям зарезать для угощения лошадь вместо барана и потом отдать тушу гостям, ребенку-гостю подарить под седло стригунка. Как оказалось, Айткали не  остался в городе, так как не мог жить без лошадей, и переехал в аул Акшатау. Мы поехали туда все вместе выразить соболезнование его жене. Она рассказала нам о том, как пропала домбра. Оказалось, что в их дом в Семее забрался вор. И этот вор забрал  конскую сбрую (жена Айткали назвала өмілдірік-нагрудник и құйысқан-подхвостник) и домбру. Больше ничего не было украдено. Айткали в позднее советское и постсоветское время прожил свою жизнь как казах 19 века. И вор, забравшийся к нему домой, тоже был странный, нетипичный для нашего времени. Где ты теперь, домбра-соперница?