АДЖИГЕРЕЙ, РУСЛАН И М.: ТРИ СУДЬБЫ КАЗАХСТАНСКОЙ КУЛЬТУРЫ

НЕФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ О СОВРЕМЕННОМ КАЗАХСТАНСКОМ РОМАНЕ

 

Зира НАУРЗБАЕВА

На столе передо мной лежат книги трех казахстанских писателей. Две из них — роман Николая Веревочкина «Зуб мамонта (летопись мертвого города)» и роман Таласбека Асемкулова «Талтус» («Полдень») изданы в 2003 году Фондом Сорос-Казахстан по результатам конкурса «Современный казахстанский роман». Повести Каната Кабдрахманова «Одиноче­ство: дом без стен, душа без дома» и «Трансцедентальное кочевье. Конец пу­ти», изданные под одной обложкой в 1994 году, представляются мне первой частью романа, продолжение которого содержится в его еще неизданной книге 2002 года «Освобождение духа от страха, иллюзий, архаики» и в работе «Степной персона­лизм», публиковавшейся по главам в аль­манахе «Рух-Мирас» в 2004-2005 годах.

Многое объединяет эти книги. Схо­жий возраст их авторов, поколения, следо­вавшего за шестидесятниками и оставше­гося в тени старших собратьев. Писатель­ское мастерство, которое, на мой взгляд – взгляд неискушенного читателя, состоит прежде всего в стремлении честно и инте­ресно, не терроризируя новомодными тер­минами и формальными экспериментами, рассказать о жизни, о знакомой нам, со­временникам писателя, общей жизни, а, значит, и о смысле человеческой жизни во­обще. Общая тема — судьба современного человека в современном мире. На этом, пожалуй, сходство заканчивается, и начи­наются различия, обусловленные не только разным материалом, но и разностью, по­рою противоположностью позиций писа­телей. В этих написанных на скорую руку заметках, не претендуя ни на всесторонний охват, ни на объективность, ни на системность, ни на знание литературоведческих тонкостей, хочу сконцентрироваться на различиях, обращающих на себя взгляд культуролога. Это различное видение того, что происходит с казахстанской культурой сегодня, что было в ней ценного, что она утратила и что нашла за последние два­дцать лет, что ее ожидает завтра.

Роман Т.Асемкулова посвящен судь­бе традиционного искусства в современ­ном мире. Судьба казахской классической традиции показывается через судьбу наше­го современника Аджигерея. В романе показано детство и отрочество аульного мальчишки – ученика традиционного музыканта-кюйши.  Во втором номере «Рух-Мираса» за 2004 год публи­ковалась беседа по материалам романа «Тема горя, страдания и печали в казах­ском традиционном искусстве» (сокращен­ный перевод на русский язык см. в «Кни­голюбе», 2004, № 11). Приведу отрывок, имеющий отношение к теме заметок:

«З.Наурзбаева: Аджигерей — наш со­временник и в то же время он продолжа­тель духовной Традиции, человек, находя­щийся на Пути. В связи с этим в его созна­нии не может не возникнуть противоречие. Дело в том, что традиционная культура предполагает отождествление посвящаемо­го человека, неофита с Мастером инициа­ции, с ее архетипом, с ее целью. Такое отождествление выражено в индуистском выражении «Тат твам аси» — «Ты есть то», в христианском «Я есть Дверь, Истина и Путь», в суфийском «Ан аль Хакк» — «Я есть Истина». Такое отождествление вы­ражено в средневековой «Хвалебной песне» Казтугана-жырау, в романе М.Магауина «Я». Учитель и дед Аджигерея Сабыт в романе является не просто носителем, творцом, символом традиционного искус­ства, традиционного мировоззрения, всем своим существованием он утверждает свое

тождество с Традицией. Как его ученик,  Аджигерей также должен отождествиться с Традицией.   Но  насколько  это  возможно для современного человека? В постмодер­низме есть даже концепция о невозможно­сти отождествления современного челове­ка с чем-то вне его. Это вопрос не только об образе героя романа, о проблемах построения   художественного   полотна,   это и вопрос о возможности полноценного су­ществования Традиции в современном ми­ре, о возможности ситуации, когда ее но- ситель является не отшельником, а живет в нашем мире, рядом с нами.

Т.Асемкулов: Опубликованный роман по существу представляет собой пер­вую часть задуманного романа о музыке. Противоречивое положение Аджигерея – хранителя Традиции и нашего современника — это движущая сила всего произведения.

А.Садыкова: Наш современник Аджигерей, испытывающий удары судьбы, в  то же время в своей духовной жизни живет как бы в другом забытом мире, в другом времени. Этот другой мир — казахская суть, казахская природа, закрытая для нас, но не исчезнувшая бесследно. Поэтому для нас этот мир кажется знакомым и одновременно незнакомым. Сабыт — посредник между двумя мирами. Внутренний мир Аджигерея он наполнил принесенным им из старого мира богатством чистого искусства, неиспорченного казахского характера. Аджи герей верен этому доверенному ему залогу.

З.Наурзбаева: Фактически Аджигерей живет в двух мирах одновременно. В  мифологии есть представление о сокрытом от глаз обычных людей сакральном центре  и его хранителях, одновременно защищающих этот центр от непосвященных и  являющихся посредниками между мирами.  Обычно символом такого центра является  образ недоступной горы, дворца, подземелья, острова, где живут бессмертные. В кельтской мифологии есть образ «музыки  из-под волн»: люди не способны сопротивляться власти музыки, исполняемой таин­ственными пришельцами из океана…

Т.Асемкулов: В казахских легендах есть образ Нуртоле, представляющий, по моему мнению, аналог Коркута или еще более древний образ. Согласно легенде, Нуртоле своей музыкой увел в Синее море змей, захвативших Казахскую Орду. Когда море или озеро волнуется, говорят, что это Нуртоле играет под водой, успокаивая змей. В старину, кюйши именем Нуртоле давал свое благословение закончившему обучение ученику в ветреный, буранный день. Если буря — это кюй Нуртоле, то че­рез благословение учителя молодой музы­кант погружался в стихию кюя, навеки отождествлялся с искусством кюя».

В романе показано ученичество Ад­жигерея. В финале посланец забытой тра­диции покидает дом умершего учителя, в котором прошли его детство и ранняя юность. Покидает, чтобы отправиться в самостоятельную жизнь, войти в контакт с современным миром, передать нам свое послание. Аджигерей слушает рассказы о гражданской и второй мировой войне, о сталинских лагерях, но рассказы эти ли­шены временной конкретности. Так же как и рассказы о временах Абылай-хана — это лишь рамка для чего-то более значитель­ного. Детский мир Аджигерея практически однороден в этническом плане, персона­жей можно разделить условно на две группы: старики — учителя Аджигерея или хотя бы внимающие слушатели и моло­дежь, которая «за рекой», установив каче­ли, развлекается под гитару и для которой не существует искусства стариков и их рассказов. Конечно, в романе появляются эпизодически аульная советская школа, председатель сельсовета и т.п. «современ­ные» персонажи, но это их появление лишь подчеркивает, насколько Аджигерей далек от нашего времени: для его одно­классников – соседей и товарищей детских игр в де­сятом классе новостью оказывается искус­ство Аджигерея.

В отличие от этого, роман Николая Веревочкина, изображающий историю це­линного городка от его создания в 60-70-ые годы и до разрухи 90-х насыщен кон­кретными узнаваемыми деталями времени. В то же время роман, как и все творчество Николая, в хорошем смысле этого слова философский. Более того, он является ми­фотворческим. Построенный на месте за­топленной североказахстанской деревни Ильинки, Степноморск, как неоднократно подчеркивается в тексте, являлся не просто райцентром, но и «центром рая», вобрав­шим все лучшее от города и деревни — му­зыкальная школа, самодеятельный театр, авиация и роща вместо центральной пло­щади, рыбалка, грибы, короче говоря, гар­мония природы и цивилизации. «…В та­ких городах золотой середины, в отличие от столиц и глухих деревень, зарождалось общество, которого в принципе быть не должно».

Под стать городу его жители: «Это была морозоустойчивая, головастая, вы­веденная в рискованной зоне порода целин­ных интеллигентов с телами атлетов и мозолистыми лапами пахарей, представи­тели которого не только профессионально исполняли свои обязанности, что-то изо­бретали и сочиняли по ночам, но могли правильно забить гвоздь, накосить сено, а между делом занять первое место на рай­онных соревнованиях по десятиборью. В основном это были молодые учителя…» Лучший из них Виктор Николаевич Ма­монтов «был тем самым всесторонне и гармонически развитым человеком, скорое появление которого, мало в это веря, предрекали в те годы ученые-обществоведы». Он гениальный учитель физики, лучший комбайнер, заядлый рыбак и спортсмен, гитарист, сочиняющий песни под псевдонимом Морковкин, на велоси­педе и байдарке вместе с сыном и друзья­ми он во время каникул пересекает все республику. Еще он любит «жонглировать мячом, скользить на лыжах, писать мас­лом   космические   пейзажи,   конструироватъ веломобиль, плести кресло-качалку, просто смотреть в телескоп на ночное небо». Пообещав раз сыну, он, затратив все сбережения, строит парусный корабль, и эта стройка становится центром жизни все­го городка на несколько лет.

В городе много и других чудаковатых и весьма симпатичных жителей, влюблен­ных в свой город, в свое творчество и в жизнь. Короче, как говорит один из них: «Если Бог существует, то он живет в провинции»… Потом пришла перестройка, в результате которой город, казавшийся «надежным, прочно сколоченным ковче­гом», стал тонуть, и нужно было спасаться вплавь, а времени учиться плавать уже нет. Большинство активных жителей, среди ко­торых и семья Мамонтовых, живет подоб­но перелетным птицам: к осени бросает родной город и уезжает на заработки на се­вер, в Россию, а летом возвращается к сво­им старикам. Город разрушается, его гра­бят жители соседних деревень и аулов. Старики один за другим умирают, их хо­ронят могильщики — главные герои романа — Павел Козлов, спившийся бывший строитель города, и его сын Руслан Рабино­вич (по фамилии мужа матери, воспитав­шего его),  наркоман, которого мать от­правила к отцу, подальше от Алматы и приятелей-наркоманов. Эти двое вместе зимуют в умирающем городе, спасая души друг друга. Руслан влюбляется в дочь Ма­монтова, «девочку первого снега», но не считает себя вправе выразить свои чувства. В конце романа оказывается, что вышла ошибка, отец — лишь однофамилец кровно­го отца, давно уже умершего от алкоголя. Названый отец умирает, Руслан хоронит его и возвращается в Алматы, где мать (по имени Гуля), уехавшая вместе с мужем на его историческую родину, оставила ему однокомнатную квартиру, становится вра­чом, лечащим наркоманов, чтобы искупить смерть подруги детства, которую он поса­дил на иглу.

Я пересказываю сюжет романа, по­тому что хочу анализировать его как миф о судьбе культуры, русской интеллигент­ской культуры в Казахстане. Сам писатель открывает дорогу к этому, подчеркивая мифологический пласт романа. Затонув­шая деревня, память о которой вторгается в сознание ее бывших жителей, рукотвор­ное море и новый город как новый без­грешный мир на месте старой разрушенной цивилизации, город как ковчег, кото­рый не спас от потопа, плотина и трещина |в ней, которую сам Николай Веревочкин  называет главным героем романа. И маmoht, кости которого потревожили строи­тели города. Гибель города предстает как наказание за это святотатство. Сами жите­ли города, созданный ими мир — это тоже мамонты, тип сильных и нравственных людей-созидателей, которым нет места на этой земле. Мамонтовы уезжают в Рос­сию, кто-то — в Германию или в Израиль, Козлов умирает, художник Гофер вешает­ся и т.д.

Остается Руслан — по существу сиро­та, потерявший мать и трех своих отцов, метис, «по лицу которого не определишь, где у человека больше родственников — в Азии или Европе». Жизнь Руслана в эпило­ге нарочито аскетична: только работа как [искупление вины и минимальная забота о теле, которое должно сохранять работо­способность. Руслан абсолютно не прием­лет происходящего вокруг, видя лишь не­гатив. «Защитившись скорлупой одиноче­ства, он жил в человеческом обществе, как инопланетянин, самоуверенно полагая, что построил свободный мир в одной, от­дельно взятой душе». По существу он жи­вет в духовной резервации. Он забыл о своей мечте стать музыкантом, отказался от девушки, которую любит и которая лю­бит его, которая мечтает родить детей, по­хожих на него. Она уехала в Россию, ино­гда она снится ему в окружении детей, не его детей. Кстати, в романе дети гибнут слишком часто, это как бы подчеркивает отсутствие будущего у его героев.

Согласно казахской традиции толко­вания эпоса (см. статью Т.Асемкулова в «Рух-Мирас», №2, 2004), невеста, возлюб­ленная символизирует цель пути, смысл жизни героя. Руслан отрекся от возлюб­ленной, запретил себе иметь семью, детей, в символическом плане он лишил себя и культуру, которую он представляет, бу­дущего.

Итак, в романах Т.Асемкулова и Н.Веревочкина изображены два мира вы­соких культур. Один из них уходит под во­ду символически («музыка из-под волн»), другой — так же и в буквальном смысле. В романе «Полдень» устами стариков причи­на видится в изменившемся времени, в ко­лониализме, в революции, в результате ко­торой исчезли элита — ценители искусства. «Наше время закончилось. Одна нога в мо­гиле, другая на земле. Но что будет с на­родом, который мы оставим? Думаешь, сегодняшняя элита понимает, что такое домбра, песня или кюй. Один акын сказал: «Из черни поднявшиеся тузы». Если такова элита, каков народ, который на нее ориентируется, который ей подража­ет? Когда-то люди отправлялись в дале­кое мучительное странствие, чтобы най­ти домбриста, выучить кюй. Теперь мы как ковчег, оставшийся на вершине Казыгурта. Все наши истории — ложь. Кто по­верит в рассказ о былом торжестве, о ис­чезнувшем народе, под которым, прогиба­лась черная земля? Если веришь, до сих пор еще никто не искал меня. Ухожу, не дож­давшись ученика», — делится своей болью столетний домбрист. Степноморск же об­речен не то по воле рока (что-то вроде «за­висти богов» к «центру рая», к «обществу, которого в принципе быть не должно»), не то из-за несовершенства тех, кто наверху, не то как возмездие за разгромленную ко­гда-то церковь в Ильинке, за саму затоп­ленную деревню.

Два романа абсолютно самодостаточ­ны, но, когда рассматриваешь их парал­лельно, не можешь не удивиться тому, что в них изображены два совершенно само­стоятельных,    несоприкасающихся    мира, существующих в одно и то же время на одной и той же земле. В отношении романа «Полдень» это объяснимо, в нем изобра­жен аул в глухой провинции, русские обра­зы возникают только в рассказах о граж­данской войне и сталинских лагерях.

Что же касается Степноморска… В его предистории, мифологическом «време­ни оно» — затонувшая подобно Атлантиде Ильинка. Нынешняя же история начинает­ся со дня строительства города, который творит свои мифы, среди которых первая смерть и место на мосту, названное в честь этой смерти. За пределами этого человече­ского общества первопроходцев — мир дев­ственной древней природы. «Но стоило сделать несколько шагов в темноту из этого уютного светового облака, и ты по­гружался в другое тысячелетие. Там дули древние ветры, влажные от невидимых туманов над реками и озерами без назва­ний. Тревожно шелестела листва, шурша­ли травы под ногами крадущихся зверей, тоскливо кричали ночные птицы, и стога­ми свежего сена на фоне молодой луны темнели силуэты мамонтов».

Мысли о «смерти цивилизации» по­сещают умы степноморской интеллиген­ции, заставляют думать о прошлом. «Ты знаешь, что люди селились здесь три ты­сячелетия назад? Что за люди? Откуда пришли? Куда ушли? Никто тебе не ска­жет. От них даже развалин не осталось. Одни кости». При этом нет и намека на тех людей, что селились здесь до Ильинки, жили рядом с ней. Павла Козлова и его сы­на тревожит образ мамонта, чьи кости бы­ли потревожены во время строительства. Кладбище Ильинки было перенесено в Степноморск, сюда же переехали ее быв­шие жители. А что сталось с другими мо­гилами, оставшимися под водами Степного моря? …

В романе присутствуют исключи­тельно положительные казахи: директор совхоза Ибраев, «демиург здешних мест» Есим Байкенович Байкин, целитель Мэлс Мухамеджанов, его сын Булат, одержимый идеей найти «язык Бога», «истинный язык», понятный всему миру, бульдозерист Марат Аубакиров. Но их казахскость, если так можно выразиться, никак не обозначе­на. Самое значительное, что сказано о ка­захах, казахской культуре в романе: «Ме­сто безлюдное. Километрах в трех ниже по течению аул Берлик, но его жители, к счастью, не уважают рыбалку».

Хотелось бы быть правильно поня­той: сказанное не представляет упрека в адрес писателя. Он создал «летопись мерт­вого города», целинного городка, и если в жизни этого городка в Северном Казахста­не казахская культура никак не присутст­вовала, он и отразил этот факт. При этом нельзя не отметить политкорректность (в лучшем смысле этого слова) Н.Веревочкина при описании развала го­рода, который дружно грабят жители окре­стных деревень и аулов, акиматовского «пира во время чумы».

И если я сделала акцент на теме, ко­торую обходит сам писатель, то только по­тому, что одна интересная деталь, случай­ное, но знаменательное совпадение застав­ляет сопоставить его текст с текстами Ка­ната Кабдрахманова — текстами нарочито неполиткорректными, выворачивающими наизнанку то, что принято замалчивать. Эта деталь — эпизодический образ Марата Аубакирова, Маратика (это единственное имя, употребляемое в романе с уменьши­тельно-ласкательным суффиксом, даже по отношению к детям автор этот суффикс не применяет), почти ровесника Козлова и Мамонтова, самого младшего (если не счи­тать помешавшегося Булата) казахского персонажа.

Бульдозерист, студент-заочник строи­тельного института, заядлый мотоциклист, футболист и барабанщик местного ВИА, вроде бы вполне на своем месте в Степно-морске, жители которого выстраиваются в очередь в больнице, чтобы сдать кровь для него, когда он попадает в аварию. Обраща­ет на себя внимание его непоседливость, граничащая с чем-то болезненным, поданный в шутливой манере конфликт с  прорабом Козловым — по существу ключе­вой   эпизод,    давший    название    роману. Именно Марат наткнулся на кости мамонта, он считает, что строительные работы  должны быть остановлены:  «Лично я по костям рыть не буду….Куда уж нам, Пал Ович! Мы,  Пал  Ович,   пешки… Скажите, Пал Ович, а если бы здесь человеческая могила была?» А в ответ изощренный мат и приказ-упрек: «Так что, Аубакиров, забастовку не устраивай, а садись за рычаги и выполняй пятилетку в три года…» и далее, И примирительное:   «Но,   но…   Что  значит пешки?.. От тебя сейчас зависит процветание целого края. По этому мосту трубы для самого протяженного в мире водопровода повезут, комбайны,  шифер, понимаешь, кирпич… — Унитазы, — грустно продолжил перечень Марат. — При чем здесь  унитазы?- Верная  примета  цивилизации.  Трудно без них представить будущее».

За этим столкновением вряд ли про­сто романтизм молодого человека или известная любовь казахов к истории. Особенно если вспомнить, что по свидетельству И.Кастанье крестьяне-переселенцы разбирали на кирпич для печей старинные казахские мазары, а во время «освоения целины» казахские кладбища распахивались приезжими трактористами,   невзирая   на   сопротивление местных стариков. В тот же день, возвращаясь с работы, Марат разбивается на своем мотоцикле. В 90-ые годы Марат, как и Мамонтовы, уезжает на заработки в Россию, и так же как они, приезжая на лето, вынужден регист­рироваться в местном паспортном столе.

В детской повести Н.Веревочкина «Жил-был красивый зверь», изданной в его сборнике «Древоград» 1994 года, присутствуют мно­гие мотивы будущего романа: образ ма­монта, которого мечтают найти мальчиш­ки, отправившиеся в странствие по реке на лодке, мальчик, не знающий своего отца и имя Марат. Образ этого, единственного в повести казахского персонажа таков: бли­зорукий и рассеянный, страдающий энуре­зом и терпящий всеобщие насмешки, вынужденный подчиняться приятелю и со­вершать низкие поступки, за которые он сам себя считает предателем и провокато­ром. «Марат привык к тому, что рано или поздно его называли Маратиком и начина­ли им командовать». В конце повести, ко­гда он растерянный, пытается совершить смелый жест по собственному решению, его ждет нелепая смерть.

В большинстве произведений Каната Кабдрахманова главный герой, протаго­нист автора (герой настолько личен, что, комментируя в «Освобождении духа…» один из ранних своих рассказов, Канат де­лает замечание в том смысле, что это вы­думанная история, в его собственной жиз­ни такого эпизода не было) обозначен как М. Это «М.» логичнее всего прочитать как «маргинал», потому что все творчество Каната посвящено тому, чтобы выгово­рить, осмыслить и преодолеть маргинализм, волею времени ставший судьбой ка­захов. Судьбой всеобщей, ведь если тради­ционная культура народа исчезает, то все его представители оказываются на марги­налиях, вне зависимости, выросли они на «асфальте» или в ауле. Для стариков — учи­телей Аджигерея их собственные дети и внуки, обучающиеся в казахской школе, работающие здесь же, в ауле, во многом чужие.

Н. Веревочкин и К.Кабдрахманов — не только ровесники, люди одного поколения, но, по всей видимости, земляки. По край­ней мере, в центре их творчества — Север­ный Казахстан. В моем сознании творчест­во Николая и Каната настолько связаны, представляются как единый текст, что М. воспринимается как Марат — одно из наи­более распространенных советских нека­захских имен у казахов. М. родился и вы­рос в русской среде, в русском селе на це­лине. Первый этап его жизни — стремление стать таким как все, все вокруг. Потом приходит понимание, что это невозможно. «Они всегда были совсем другими людьми, эти русские, и Саше-Сапару хотелось, чтоб кто-нибудь, какая-нибудь сила, чъя-нибудь воля, разум, управляющий миром, взял бы топор и вырубил из него Сапара, потому что сделать это сам он был не в силах, и пусть бы он стал инвалидом, од­ноногим и одноруким, пусть бы с утра до ночи сидел пьяным на крыльце магазина, пусть бы входящие по-свойски здоровались с ним: здоров, Саня! — и он был бы пьяным, порубленным, но счастливым. Но и этому действию произойти было не суждено…, и он шел все мимо, мимо, предощущая в себе с тоской судьбу всегда проходить мимо». В «Зубе мамонта» настоящий отец Руслана Сашка Козлов стоял у двери магазина и, протягивая входящим брючный ремень, говорил: «Займи или помоги повеситься». Саня-Сапар и этой возможности по свой­ски говорить «ты» был бы рад.

Пытаясь стать такими, как все, М. и Саша-Сапар обречены желать русских де­вушек, что еще больше запутывает их по­ложение. «М был взбешен, когда узнал, что ребенку дали не его фамилию. Но те­перь был далее рад, что ребенок станет полноценным русским, что от отца у него будет только желтоватая кожа да же­стковатые волосы. И ничего больше. Сын обречен был стать русским. Потому что М., несмотря на свое азиатское обличье, не был казахом. Кем он был — этого не знал никто». В «Зубе мамонта» дети Маратика Аубакирова не упоминаются. Похоже, их просто нет. Да и Руслан, ставший «полноценным русским», так и не позволил себе иметь детей от любимой. Сына М. в «Трансцедентальном кочевье» зовут даже и не Руслан, а Макс, Максим, он тоже все еще М…

Так многое, в эпизодах и деталях пе­рекликается у К.Кабдрахманова и Н.Веревочкина, потому что они видят и описывают одно и то же, но при этом их отношение к описываемому совершенно различно. Даже природа. Герои Н. Вере-вочкина живут в полной гармонии с миром природы, наслаждаются ею. Отсюда пре­красные пейзажи, описания рыбалок, по­ходов по грибы-ягоды. У К.Кабдрахманова та же самая, родная природа лишь подчеркивает отчужденность героя, который на природе еще более ощущает себя бомжем. «Одиночество, разъедавшее душу, в такт минуты казалось М. выражением его со­вершенной человеческой ничтожности, поэтому хотелось уйти, превратиться в запах травы, несомый ветром, в пенный гребешок волны, влекомой течением. Но невозможно было сровняться с природой во внутренней уравновешанности и молча­ливом спокойствии… Чего-то недостава­ло в сердце М., крохотного, быть может, и незаметного постороннему взгляду, но незаменимого, того, что превращает ок­ружающую человека природу в родину…»

Подобная прекрасному сну детства деревня Ильинка в «Одиночестве…» Кана­та превращается в раздираемый тайно зреющим конфликтом поселок: «Очень много людей здесь счастливо родилось и спокойно умерло, думалось Владимиру Ивановичу. Но кто из них мог знать, что когда-нибудь настанет день, и Покровки, Алексеевки, Михайловки превратятся в Алгабасы, Жаланаши, Баканасы…» Мамон­тов, в преддверии отъезда на Север сочи­няющий под гитару грустную песню о «чужой тамож’не на границе родного се­ла», в «Одиночестве…» превращается в директора поселковой школы, которого мужики выдвигают вперед, чтобы выра­зить свой протест против переименования села и который рассуждает: «Культу­ра… Она расслабляет волю… Но сущест­вующая культура — это всего лишь то, что мы перестали бить…», а вслух произ­носит: «Наши деды приехали сюда еще в прошлом веке. Ваших в то время не было на сто километров вокруг».

Протагонист Каната Кабдрахманова все время тянет­ся за Мамонтовым – идеальным героем Николая Веревочкина и все время обречен проигрывать ему: «Ища снадобья, которое раскроет мне глаза, я учился музыке, фех­тованию, авиамоделизму, изучал двигате­ли, собрал из кусков железа велосипед — и все в поисках сущности человеческого стиля и рука об руку со своими товарища­ми, получившими жизненные стили ни за что, даром. И все у меня получалось хуже, чем у приятелей. Я кривее чертил. Работая с инструментами,   то  и дело ранил свои руки, мои самолеты бесконечно раз­бивались, я проигрывал все бои, на форте­пиано играл, выпадая из любого ритма. Я чувствовал   в   себе   неполноценность,   не \полную пригодность к тем делам, к кото­рым прикасался.. .Я оставался во многом родовым  человеком,  и дух материальной культуры XX века очень долго пребывал сущностно    чуждым,    мне    приходилось предпринимать тройные, по сравнению с моими русскими приятелями, усилия, что- бы в чем-то преуспеть».

В этих строках не следует искать под­тверждения личной «безрукости» автора, так же как и объективной истины о нацио­нальной «безрукости» казахов. Вообще, попытки Каната анализировать казахскую культуру (эпос, орнамент и пр.) могут вы­звать лишь гнев у «правоверного» казаха и недоуменную усмешку у специалиста, на­столько они субъективны и неумелы. На­пример, в «Освобождении…» Канат пыта­ется вывести некое представление о казах­ской традиционной этике на основе эпоса. Во-первых, такие попытки столь же неуме­стны, сколь, например, утверждения о том, что воровство в крови у англичан, потому что в сказке «Джек и бобовый стебель» любимый многими поколениями Джек до­бывает счастье, украв у великана волшеб­ные предметы. Во-вторых, очевидная ошибка Каната еще и в том, что он пытается судить об отношении персонажей эпоса к происходящим событиям по вольному переложению на русский язык.

В другом месте Канат говорит о том, что казахам невозможно работать с желе­зом с таким чутьем и искусством, как рус­ским, потому что у них нет этого в истории, в крови, культура железа не была освоена ими самостоятельно. Конечно, «вольному сыну степей» и его потомку не по себе де­лается на заводе, среди грохота и вони, но история утверждает, что железное дело  впервые в Евразии освоено было на Алтае и именно тюрками.  В «Полдне» Т.Асемкуловым описывается традиционное искусст­во казахских кузнецов, и по горькой иро­нии судьбы центр этого искусства в Казах­ской Орде — мельницы для измельчения ру­ды, главные запасы особым образом обра­ботанного железа и кузни — находились на родине Каната. В романе дед и внук горю­ют о судьбе аульного кузнеца Ахметжана: «Ты прав. Ахметжан и есть Жумагул (ге­рой легенды и цикла кюев «Деревянный конь» кюйши XVIII века Байжигита — З.Н.). Белый  царь  забрал у  него  все.   Отрезал язык.  Лишил  искусства.  В  конце  концов рассек грудь и извлек сердце. — А деревян­ный конь? Что такое деревянный конь? – Деревянный конь — это удивительное ис­кусство Ахметжана,  которое никому не досталось, которое ушло, улетело вместе с ним, ни к кому не опустилось».

Возмож­но, буквально пару поколений назад кто-то из предков Каната вручную доводил, вы­равнивал   ствол   российского   заводского ружья, но откуда знать это Канату, ведь ка­захским кузнецам, тем, кто остался жив по­сле бойни 20-х годов, было запрещено ра­ботать с оружием: месить «возвращенный в младенческое состояние», пластичный как золото   металл,   делать   сабли,   которыми можно рубить железо  и  которые  можно обернуть вокруг талии вместо пояса, как это описывается в романе Т.Асемкулова… Что уж там говорить об искусстве фехтова­ния или борьбы у казахов (как истинный интеллигент, Канат не раз с восхищением описывает мощную и честную борьбу рус­ских силачей, «крестьянских поэтов» в ко­ридоре общежития Литинститута, так что возникает впечатление, что и это не по си­лам казахам, исключительный талант которых к единоборствам давно уже признан в спортивном мире).

Еще раз повторюсь, тот, кто захочет узнать о казахской традиционной, или, как говорит Канат, «родовой» культуре через его творчество, тот рискует быть введен­ным в заблуждение. Несмотря на все жела­ние писателя быть объективным исследова­телем, это не его стезя, и не только потому, что не хватает знаний (знаний всякого рода – и языка, и науки), но прежде всего из-за направленности его таланта. Он писатель, выражающий, прежде всего, свое собст­венное видение мира. Но это видение воз­никло не на пустом месте: в свое время, также как и Канат, в поисках истины все мы обращались к «Словам назидания» Абая и к «Пути Абая» М.Ауэзова, и вместо поддержки и оправдания получали непо­мерную порцию горького яда, не понимая, что тексты эти порождены особой ситуаци­ей, что правдивые сами по себе, они отра­жают лишь часть истины, а другую ее часть нам неоткуда было узнать, а потому истина превращалась в ложь, лекарство — в яд.

Как-то в личной беседе, когда я пыта­лась, как специалист по мифологии и фольклору, объяснить Канату, насколько неправомерна его интерпретация эпоса, он ответил приблизительно следующее: «Возможно, Вы правы. Но это мало что меняет в моей позиции, потому что я опи­сываю то, какое представление о нашем прошлом сложилось у меня, у русскоязыч­ных казахов моего поколения благодаря той литературе, что была нам доступна». Коротко говоря, «у казахов выдернули из-под ног родину», и все творчество Каната посвящено душевной катастрофе человека, народа, оставшегося без родины на родной земле.

В качестве причины этой катастрофы Канат называет и колониализм, и измене­ние материальной культуры в XX веке, и голод. Его повесть «Трансцедентальное кочевье. Конец пути» в художественной форме рассказывает о том же, что и статья Т.Асемкулова «Голод и война». М. одно­временно живет в двух временных систе­мах. В одной он является свидетелем того, как вымирает от голода степь, как голод то ли изменяет нрав людей, то ли открывает нечто, дотоле скрытое. В другой — он наш современник, мать которого умирает от за­старелой болезни сердца и от безразличия врачей. В одной — спасающиеся от голода мужчина и женщина с маленькой девочкой на руках — его будущей матерью — подсаживаются к его ночному костру. Затем они уходят в ночь, чтобы вскоре умереть, по­тому что, несмотря на уговоры жены, мужчина – его будущий дед так и не смог во имя спасения се­мьи переступить через нравственный по­рог, убить уснувшего чужака. Малышка, подобранная русским крестьянином, вы­растет «в людях», чужая родичам. Та ночь обернется для нее болезнью сердца, кото­рая приведет ее к смерти.

Выполняя просьбу матери похоро­нить ее «по обычаю», М. обращается к родственнику. «Когда-то люди, подобные старику Буркутбаю, достигли определен­ных постов. Они достигли их благодаря тому, что власть приближала к себе тех, кто хоть немного кумекал по-русски. Сло­вом, русский язык кормил старика Бур-кутбая и взращивал. Но теперь старик Буркутбай слыл мудрецом, отстаиваю­щим будущность древнего языка степи». Обряд похорон только подчеркнул отчуж­денность, доходящую до скрытой вражды, между М. и его родичами. «С самого рож­дения мы были обречены на одиночество. А оно иногда вызывает протест… К сво­им нам больше никогда не вернуться. Чу­жие нас никогда не примут». После похо­рон М. дописывает последние строки письма своему маленькому сыну Максиму, расту­щему под русской фамилией в русском доме, и стреляется. Получивший после обязательных процедур труп Буркутбай вывозит тело племянника за город и сбра­сывает в омут со словами: «Недостоин этот предатель лежать в казахской зем­ле, выбросить его вон».

Таков, по Канату, для казахов нравст­венный итог советской эпохи, которую он называет псевдоколлективистской, ложно-родовой и ложно-общинной. Поэтому не­удивительна его ненависть к советскому обществу, советизму, который он характе­ризует как «тазик баланды». Понятно, что это очень далеко от «общества, которого в принципе быть не должно» Н.Веревочкина. И герой Николая по поводу «поэтики тазика с баландой» недоумевал бы: «…если время, в котором жили эти старики, было таким ужасным, откуда же появилось столько хороших людей!»

Наверное, объяснения этой разницы  позиций двух писателей-ровесников, описывающих один и тот же мир, получивших  одно и то же образование, можно поискать в противоположном понимании ими национального вопроса.

В Степноморске в гармонии живут и коренные  жители  Ильинки,  и  казахи,  и  осевшие в полюбившемся городке стран­ники,  один  из  которых  с  достоинством представляется:   «Гофер  —  существо   без  родословной. Национальность — человек».

В репликах, которыми обмениваются I Руслан и Яков Грач: «Каждый настоящий русский наполовину татарин, наполовину  еврей…- Настоящий русский вообще национальности не имеет. Во мне столько наций и религий намешано, что впору са­мому себе войну объявлять», содержится то же понимание национального вопроса, что у Л.Аннинского в книге «Русские плюс»: «Сможем русифицировать сейчас чечен­цев, лучших русских не будет… У русских есть вот этот плюс — способность всех  принять, всеотзывчивостъ. Это и позволя­ло нам склеивать из лоскутков великие державы …Русифицировать — это ведь не ассимилировать, не «стереть». Что меша­ет мне, русскому человеку по языку и куль­туре, помнить, что один мой прадед был раввином, а другой — донским казаком…?»

Для Каната «просто человек» — это фикция, ложь, омрачившая большую часть его сознательной жизни. «Это был мощ­ный, большой человек. По национальности он был русским… Однажды, без всякого на то повода, К. (? Козлов Н.Веревочкина — З.Н.) завел разго­вор о межнациональных отношениях, а потом, итожа разговор, разъяснил нам свою жизненную позицию: «Мне все равно, к какой нации относится мой напарник, лишь бы человек был хороший!»

К. в это верил… Идея К. показалась мне исчерпывающе разумной, я очень долго в нее верил …Довольно рано я стал называть себя космополитом. Был ли я настоящим космополитом — другой вопрос, но то, что К. и подобные ему люди и были настоящими, живущими совсем рядом, космополитами, мне становится понятным только теперь.

Они отрицали всякую идею нацио­нального своеобразия. Возможно, они до­пустили бы, чтоб нерусские носили свои тюбетейки, но они не позволили бы, так думается, быть «нерусскими»… Для писа­теля и русские — не русские, потому что в них нет «этики национального духа», что уж говорить об М., о Маратике, Булате и других, которых «русифицировали», но «не ассимилировали». Получается, корень проблемы, взорвавшей Советский Союз, в разнице равных между собой советских людей, одни из которых русские люди с русскими корнями, другие — русские люди без родословной, а третьи — русские люди, которым позволено помнить о своих не­русских прадедах? (Не наступаем ли и мы сейчас на те же грабли?)

Завершая эти затянувшиеся заметки, целью которых было показать очевидные параллели и не менее очевидные «перпен­дикуляры»  трех казахстанских романов о смысле человеческой жизни и, следова­тельно, о культуре, отмечу еще одно. М. через отчуждение, ненависть, одиночество и боль нашел свой путь к созиданию по-слестепной культуры: «…Отчаяние тако­го сорта есть неотторжимая составная души всех людей, гонимых судьбой по ду­ховному бездорожью, и более, чем муже­ство, им, как и мне, необходимо понима­ние, что и у такой судьбы есть свой со­кровенный путь, а у пути есть смысл и цель». Но остается вопросом, выйдет ли Руслан из своего добровольного духовного заточения и, самое главное, найдет ли свой путь в современном мире Аджигерей? По­тому что без этого послестепная культура невозможна, а послестепной человек на­всегда обречен чувствовать себя одиноким «Я» перед громадой Шартрского собора. «Я», не имеющим ни корней, ни истории. Точнее, «Я» настолько привыкшим к своему одиночеству, к своей боли, что ему уже  не нужны ни корни, ни история…

2005

 

1 Kомментарий

  1. Спасибо, написано 12 лет назадб, но все еще на злобу дня. И сегодня все еще проблема стоит национальной и личной самоидентификации как русскоязычных казахов. так и казахов,говорящих свободно на родном языке. в моей семье есть по моему представители всех типов казахов, которых вы описали в своей статье по литературным образам трех писателей. И все еще процесс идентификации бурлит.

Обсуждение закрыто.